Одни семьи уходили куда-то по дороге, другие сидели на развалинах своего дома и, казалось, ничего не понимали, третьи бесцельно бродили по окрестностям.

Когда бульдозеры направились к хижине генерала Мирасена, оказалось, что хозяин стоит посреди двора, держа в руках свое охотничье ружье. Перед этим он велел уйти всем своим домашним. Бульдозеры остановились. Вызвали лейтенанта. Он тут же прибежал и отдал приказ жандармам. Взяв ружье на изготовку, генерал Мирасен ждал. Жандармы пригнулись к земле и пошли на него. Эдгар Осмен шел впереди с револьвером в руке; время от времени он останавливался и кричал старику:

— Бросьте ружье! Всякое сопротивление бесполезно! Бросьте ружье, говорят вам. Приказываю вам во имя закона!..

Генерал Мирасен выпрямился во весь рост и тщательно целился, прижавшись щекой к прикладу.

— Бросьте ружье...

Грянул выстрел, и лейтенант не успел закончить начатой фразы. Он дико вскрикнул и рухнул на землю. Поставив ружье на землю, генерал Мирасен торопливо перекрестился, вложил дуло себе в рот и снова выстрелил.

Гонаибо неслышно вошел в свою хижину. Остановившись на миг, он посмотрел на светлое пятно в углу. Там, скорчившись на циновке, тревожно спала Гармониза. Над ее головой рой неугомонных комаров выделывал фигуры высшего пилотажа. Она дергалась, встряхивала волосами, гримасничала, пытаясь прогнать их. Гонаибо подошел и, тихонько ударяя в ладоши, учинил целое побоище комаров. Эти негромкие хлопки вызвали у спящей бессознательную реакцию; она забеспокоилась и резким движением повернулась лицом к стене. Почти все комары были перебиты, уцелел один или два. Все же Гонаибо вышел из хижины, сорвал несколько листьев бальзамина и, вернувшись, растер их между пальцами. По комнате разлился сильный, одуряющий, сладкий запах. Гонаибо положил смятые листья возле головы Гармонизы и вытянулся рядом с ней. Несмотря на избавление от комаров, Гармониза никак не могла успокоиться. Свернувшись в комочек, она, казалось, что-то напевала про себя, но слезы подступали у нее к горлу, и песня походила на рыдание. Очевидно, Гармонизу постигло большое горе. Гонаибо осторожно положил руку на ее плечо. Она замолчала, затем возобновила свою прерывистую жалобу, но только тише и глуше.

Гонаибо не хотелось спать. Он смотрел на балки соломенной крыши и размышлял. Да, все кончено. Упрямиться было бы безумием... Надо уходить. Но он никак не мог решиться на это. Ночью он, сам не свой, обошел все окрестности. Сумрак, посеребренный лунным светом, затерявшаяся в ночи лошадь, сады, опустошенные бульдозерами, похотливые и злобные вопли диких кошек, чуть слышный бег мангустов, спешащих на покинутые поля, семьи изгнанников, уснувшие под деревом, среди развалин, горбатые взъерошенные, потрескавшиеся, облезлые холмы, шершавое прикосновение ветра, неумолчные шорохи ночной жизни, голос молчания, короткий разговор, оборвавшийся на полуслове в опустевшей деревне, — вот что запало ему в душу в эту злополучную ночь. Завтра здесь уже никого не останется, только сельскохозяйственные машины будут с хриплой одышкой работать на завоеванных просторах.

Гонаибо молча страдал. От страха у него мурашки бегали по спине. Неизвестность надвигалась со всех сторон. Через какие-нибудь десять минут придется встать и идти навстречу будущему. Впереди нет ничего, кроме густого тумана. Ни одного просвета, ни одного огонька, предупреждающего об опасностях на дороге в грядущее. Ничего, кроме детского сердца и двух сильных рук. Да, мужество — его единственная опора. Но достаточно ли одной душевной силы, чтобы совладать с водоворотом жизни?

Гармониза пошевелилась, голова ее упала на плечо Гонаибо, и девочка доверчиво прижалась к нему, сразу успокоившись. Она удивленно открыла глаза:

— Как, это ты?.. Ты вернулся?..

Рука Гонаибо легла на ее грудь, пальцы скользнули по упругим округлостям. Гармониза приподнялась на локте, заглянула ему в глаза. Он отвернулся.

— Лейтенант тяжело ранен... — начал он, — говорят, его отвезли на медицинский пункт компании, в лесу. Быть может, его и спасут... Белые люди все захватили... все... Разрушили дома, и жители уходят куда глаза глядят... Белые, видно, хотят все забрать сразу...

— Ты нашел отца Буа-д’Орма? — спросила она.

Он взял обе руки Гармонизы, с силой сжал их.

— ...Да, я видел его... — сказал он, обняв подругу за плечи. — Я разыскал его... На маисовом поле святилища. Он лежал среди зелени и как будто улыбался. Вытянулся и стал большим-большим, просто огромным, ведь я всегда видел его согбенным... Я вырыл могилу у подножия высокой секвойи и похоронил его. Лучше места не найти. Он отжил свой век. Он съел свою меру соли. Ему хорошо: он покоится в прохладной земле. Он наконец отдыхает. Он станет цветком, бабочкой, облаком, росой, дождем, он счастлив... Нет. Не надо дрожать, Гармониза... Не надо плакать... Выпрямись... Вставай; пойдем! Час настал. Пора уходить. Небо уже светлеет. Шелестит предрассветный ветер... Вставай, Гармониза, идем со мной...

Гонаибо нагнулся, поднял туго набитый мешок, приладил крест-накрест лямки на голом торсе, а мешок перекинул за спину. Потом помог Гармонизе встать... Если бы слезы могли воскресить мертвых, внучка Буа-д’Орма никогда не поднялась бы — рыдала бы до тех пор, пока не выплакала глаза. Но мертвые не оживают... Она сделала шаг, опираясь всей тяжестью на руку друга, дошла, шатаясь, до двери и переступила порог. По мере того как Гармониза шла вперед, она выпрямлялась, она уже не висела на руке Гонаибо. И ей было так странно, что покой проникает в ее сердце. Скорбь сменилась смутной тревогой, ускорявшей движение крови. Гармониза была дочерью народа, у которого смерть вызывает непреодолимую потребность славить жизнь торжественными песнями и плясками, и она твердым шагом шла по росе. Раз, два! Раз, два! Иди навстречу жизни! Раз, два! Иди в горы, которые ждут тебя. Перед ней в траве блеснула зеленая искорка — зажег свой фонарик ротозей-светлячок. Гармониза выпустила руку Гонаибо и наклонилась, чтобы поймать светлячка. Яростно взмахнув крылышками, он ускользнул от нее, Гонаибо бросился за ним вдогонку. Гармониза побежала вслед за юношей.

Минуту спустя их смех уже звенел, светлый, звонкий. Гонаибо, обернувшись, улыбнулся ей. Они взялись за руки и, перепрыгивая через кочки, направились прямо к конусообразной вершине, прикрытой шапкой лиловых облаков, к высокой вершине — царице гаитянских гор, по склонам которых растет поющий лес.

Преподобный отец Диожен Осмен, одетый в белую рубашку и синие штаны, идет босиком, с непокрытой головой, по поющему лесу и что-то бессвязно бормочет. Обманув бдительный надзор Леони, он направляется под сенью деревьев к своему любимому месту, откуда часами смотрит вниз, на долину. Он идет колеблющейся, неровной походкой, вздрагивает и останавливается при каждом шорохе — упадет ли сосновая шишка, ударяясь о ветви, треснет ли сухой сучок, зашелестит ли трава под ногами убегающего животного, прожужжит ли насекомое. Затем снова пускается в путь. Он идет, идет все дальше... Ветер пробирается между шероховатыми стволами, и лес непрерывно гудит. Лес похож на огромный многоголосый орган. Каждое дерево-великан звучит на свой лад, каждая сосна — одна из труб необычайного музыкального инструмента. Горный ветер пробегает по рядам регистра, меняя высоту и тембр звука, яростно нажимает на педали, множит мелодии. Столетние сосны важно покачиваются и машут своими мохнатыми ветвями. Они поют на всевозможные голоса и бесконечно разнообразят оттенки звуков. Диожен наклоняется к земле, где на гниющем пне растет семейство мелких душистых грибов джон-джонов. Он садится на корточки и дружески разглядывает эти черные грибки, которые налезают друг на друга, чтобы пробиться к свету, столь скудному в лесной чаще. Диожен гладит грибы, слегка прикасаясь к ним рукой, и смотрит на них немигающим, пустым взглядом. Он так осторожно дотрагивается до бархатистых шляпок, что даже капельки росы остаются на них. Как не чтить растения? Ведь в природе лишь они одни уважают жизнь.