Наставления Соломона Гейне, преподанные племяннику, совпали с желанием родителей Гарри. Юношу определили в торговую школу. Это учебное заведение не имело ничего общего с такой разносторонней школой, как лицей. Здесь никому не было дела до латыни, истории, мифологии, географии. Скучные, ограниченные преподаватели вдалбливали ученикам премудрости «тройного правила», вексельного права и учили вести бухгалтерские книги по всем законам торгового дела. И ученики были такие же скучные и ограниченные. Гарри с отвращением посещал школу, а по ночам ему снились дебеты, кредиты, брутто, нетто, тара и прочие термины торговли. Гарри по-прежнему интересовался только поэзией и искусством. Он непрестанно читал книги классических и современных писателей, не только немецких, но и французских и английских. Шекспир и Байрон были его любимцами. Он пробовал даже перевести на немецкий язык из байроновского «Чайльд-Гарольда». Писал он и свои стихи. Однажды в необычайном возбуждении прибежал он к бывшему лицейскому товарищу Йозефу Нейнцигу и прочитал ему только что написанное стихотворение «Гренадеры». Семнадцатилетний поэт с воодушевлением передал разговор двух французских гренадеров, возвращающихся на родину после падения Наполеона. Гарри выразил любовь французских солдат к своему полководцу.

С особенным жаром прочел он слова:

Йозеф Нейнциг спросил Гарри, неужели он до сих пор преклоняется перед Наполеоном, который принес столько несчастья их родине во время последних войн. Гарри пылко ответил:

— Я люблю не французского императора, а ту идею, которую он воплощает. Я люблю революцию, а он ведь выступил ее защитником.

Действительно, передовая немецкая молодежь Рейнской области могла вспоминать с сожалением об утрате гражданских свобод, принесенных французами, когда эта самая развитая промышленная область Германии отошла к Пруссии. Прусские помещики при помощи своей военщины вводили старые феодальные порядки, и стихи молодого Гарри о павшем французском императоре звучали вызовом жестокой прусской реакции.

Когда Гарри Гейне с грехом пополам окончил торговую школу, отец взял его с собой во Франкфурт-на-Майне. Этот старинный город, считавшийся «вольным», то есть не принадлежавшим никакому феодальному властителю, был оплотом немецкой торговой буржуазии. Здесь устраивались знаменитые ярмарки, на которые приезжал и Самсон Гейне сбывать свой вельветин. На этот раз он приехал вместе с Гарри, которого решил пристроить в хорошую торговую фирму. Он нарочно увез его из Дюссельдорфа, чтобы оградить юношу от изнеживающей обстановки семьи и балованных товарищей. Самсону Гейне удалось определить сына в качестве ученика к банкиру Риндскопфу, одному из влиятельнейших во Франкфурте-на-Майне.

Пробыл Гарри в обучении у Риндскопфа очень недолго. В вежливом письме к Самсону Гейне банкир сообщил, что у Гарри «нет никакого таланта к делам». И в самом деле, банкирские операции нисколько не заинтересовали Гарри, чем он выводил из себя тупого и мрачного Риндскопфа. Как-то раз, вместо того чтобы вести счета в бухгалтерской книге, он нарисовал там как умел своего шефа, с толстым брюшком и косматой гривой, а под карикатурой подписал несколько стихотворных строк, осмеяв фамилию Риндскопф, что значит по-немецки «воловья голова». Такую дерзость банкир не мог вытерпеть и в тот же день прогнал Гарри.

Из конторы банкира юноша попал в подвал крупного оптовика, торговца колониальными товарами. Здесь уже не было изящной мебели и хрустальных чернильниц, находившихся в банкирской конторе. Гарри приходилось сидеть в темном складе на ящиках с мускатным орехом и мешках с кофе, отвешивать товары и следить за их упаковкой. Он имел дело с грубыми грузчиками и нетерпеливыми покупателями, которые понукали юношу, как старую клячу. Гарри охотно покидал душный, пропахший колониальными пряностями склад бакалейщика и бродил по Франкфурту. С благоговением стоял он возле дома на улице Гроссер Гиршграбен, ничем, казалось, не отличавшегося от многих таких же домов. Но здесь свыше полувека назад родился Гёте, чьими произведениями зачитывается Гарри. Часто перед ним вставали образы бунтарей Прометея и Фауста, Гёца фон Берлихингена и Эгмонта — героев Гёте, стремившихся уничтожить насилие и освободить людей от рабства.

Гарри стоял перед домом Гёте, представлял себе, как в былые дни открывалась тяжелая дубовая дверь и из нее выходил вдохновенный юноша с гордо поднятой головой, в чертах лица которого было нечто от олимпийцев. «Счастливец! — думал про него Гейне. — Его никто не принуждал идти путем, который был ему противен. Да это и понятно: он — сын франкфуртского патриция, а я…»

У Гейне не раз являлось желание побывать у Гёте… может быть, показать ему свои стихи. Но ведь Гёте уже давно жил в Веймаре, был министром герцога Веймарского. Что ему какой-то Гарри из Дюссельдорфа? И вместе с тем Гейне решил, что, как только представится возможность, он побывает у Гёте.

Чем больше Гарри жил во Франкфурте, тем тяжелее и ненавистнее для него становился спекулятивный и торгашеский дух этого города. Гейне шутил, что здесь все торговцы продают товары на десять процентов ниже фабричной цены и все же получают барыш. Так он высмеивал обман и изворотливость франкфуртского купечества. Глядя на гордое здание знаменитой ратуши Ремер, Гарри также говорил, что здесь «покупают германских императоров тоже на десять процентов ниже фабричной цены».

Наряду с кварталами нового города Гарри видел во Франкфурте и живой отголосок средневековья: жалкие, узкие улицы, населенные еврейской беднотой. Лишенная всяких гражданских прав, она была загнана за ворота гетто[4] и не могла жить в других кварталах Франкфурта. Здесь Гарри увидел те грубые приемы национального угнетения, которых не знала его родная Рейнская область.

Во Франкфурте Гейне впервые увидел настоящего, живого писателя. Молодой литератор Людвиг Берне, который впоследствии стал одним из крупнейших публицистов Германии, начинал свою деятельность во Франкфурте-на-Майне как театральный критик. Когда Самсон Гейне привез сына во Франкфурт, он сказал Гарри, указывая на человека с энергичным лицом, одетого в черный блестящий сюртук:

— Вот доктор, который пишет против комедиантов.

Это и был Людвиг Берне. Гейне не удалось тогда познакомиться с ним. Юноша не мог и подумать, что через четверть века он напишет книгу о Берне, которая вызовет столько шума в Германии.

Отдельные яркие впечатления от франкфуртской жизни редко выпадали на долю Гарри. Дни проходили серо и однообразно.

Прошло два месяца со времени поступления Гейне в лавку торговца колониальных товаров, и терпение юноши иссякло. Неожиданно для самого себя и еще больше для родителей своенравный жрец Меркурия сложил в чемодан немногие свои пожитки и, купив самое дешевое место в почтовой карете, отправился в Дюссельдорф. Для чего? Он и сам не мог объяснить. Но вдруг им овладела такая неудержимая тоска по дому, по товарищам, по всему тому, что было связано с уютом и первыми радостями его беззаботного детства, представлявшегося ему теперь, как сплошной калейдоскоп всегда ярких, веселых и страшных, влекущих своей новизной переживаний.

Родители Гейне были несколько обескуражены франкфуртскими неудачами сына. Однако они не отказались от своего решения сделать его купцом и лишь подумывали, что предпринять в дальнейшем.

Пока что Гарри был предоставлен самому себе. Почти целые дни он проводил в дюссельдорфской библиотеке. Там любили этого развитого и остроумного юношу. Его допускали в «святая святых» библиотеки, и он с ловкостью корабельного юнги взбирался по высоким лестницам на самые верхние полки, где лежали совсем забытые книги. Там он отыскал брошюру Симона фон Гельдерна, изданную в Лондоне. То было стихотворное сочинение, не очень вразумительное, того самого двоюродного дедушки «Восточника», своеобразную жизнь которого Гейне изучал на чердаке «Ноева ковчега». Оказалось, что двоюродный дедушка, как и его внук, писал стихи. «Я буду писать лучше, — самоуверенно подумал Гарри. — Его стихи — тепловатая водица, а в моих должна течь горячая кровь. Я буду стремиться к этому».