Предела все это достигло позднее, в дни прибытия во Францию императорского гроба. Под звуки артиллерийских залпов в присутствии миллионной толпы, прошла по Парижу запряженная восемью лошадьми гробовая колесница вышиной в трехэтажный дом. В церкви Дворца инвалидов играл оркестр из 400 лучших музыкантов; в хоре пели Гризи, Виардо, Рубини, Тамбурини, Лаблаш. „Государь, я вручаю вам тело императора Наполеона‟. — „Я его принимаю именем Франции‟. Генерал Бертран, за 25 лет до того закрывший глаза Наполеону на острове Святой Елены, принес в дар Людовику Филиппу оружие императора: „Государь, я преподношу вам шпагу, которую император Наполеон носил в день сражения при Аустерлице‟. — „Я ее принимаю именем Франции‟. Весь Париж читал оду „Возвращение императора‟, написанную сыном наполеоновского генерала‟

О том, как действуют на французов эти стихи Гюго, есть у меня маленькое, очень далекое воспоминание. В торжественной обстановке Муне-Сюлли читал:

Sire, vous reviendrez dans votre capitale

Sans tocsin, sans combat, sans lutte et sans fureur,

Traîné par huit chevaux sous l'arche triomphale

En habit d'Empereur.

Par cette même porte, où Dieu vous accompagne,

Sire, vous reviendrez sur un sublime char,

Glorieux, couronné, saint comme Charlemagne

Et grand comme César...{9}

Читал он изумительно (вернее, разыгрывал эти стихи). Помню глухой, гробовой, погребальный звук первой строфы, помню еле слышную остановку, скульптурный жест поднятых, широко расставленных рук Муне-Сюлли, нарастающий почти до отчаянного и вместе торжествующего крика звук его знаменитого „медного‟ голоса: „Par cette même porte, où Dieu vous accompagne, — Sire, vous reviendrez sur un sublime char‟, — это было истинное совершенство декламации. Кажется, я только тогда и стал понимать французов, когда увидел в эту минуту слушателей, побледневшие лица, дам с платками у глаз. Едва ли это все были бонапартисты, — какие уж бонапартисты во Франции двадцатого века! Но Наполеон — как и Виктор Гюго — в крови у каждого француза, и я не удивлюсь, если узнаю, что стихи эти не могут читать без сердечного волнения самые левые из французских социалистов (плакал же Кашен, по свидетельству Пуанкаре, при входе французских войск в Страсбург). Воображаю, как ода действовала на современников в пору возвращения императорского гроба. Впоследствии Виктор Гюго, став республиканцем, никак не мог понять: „Да кто же расчистил дорогу к трону Наполеону III, „Наполеону маленькому‟?..‟

На наполеоновской легенде было всецело построено то предприятие жениха принцессы Матильды, которое в истории известно под названием „страсбургского инцидента‟. В сущности, молодой принц хотел повторить дело своего дяди: Наполеон I внезапно возвращается с острова Эльбы, королевское правительство посылает против него войска, — в легендарном сюртуке, в легендарной треуголке, с легендарной шпагой, он быстро появляется перед ними: „Солдаты, кто из вас хочет убить императора?‟ — солдаты, рыдая, переходят на его сторону, начинается триумфальное шествие на Париж, король Людовик бежит из дворца. Чудеса повторяются редко. Могло ли дело удасться никому не известному принцу? Кто знает? Через много лет — правда, в совершенно иной обстановке — он и в самом деле взошел на престол. Но, во всяком случае, предприятие было ненадежное. Не было ни сюртука, ни треуголки, ни шпаги, и сам Наполеон III, при несомненной своей даровитости, мало походил на дядю. Вдобавок, подготовлено дело было очень плохо.

Его затеяли в Страсбурге главным образом потому, что в заговоре принял участие командир расположенного там 4-го полка, полковник Бодрей. Душой дела был Персиньи, впоследствии один из главных сановников Второй империи. Была у дела еще другая душа: певица Бро, одновременно состоявшая гласно любовницей Персиньи, полугласно любовницей Водрея и негласно любовницей самого принца. Это дело могло стать трагедией, но оказалось опереткой. Принц с фальшивым паспортом прибыл в Страсбург, явился в казармы 4-го полка и „взбунтовал солдат‟. В его прокламации говорилось: „Со скалы Святой Елены прошел по мне взгляд умирающего солнца...‟ „В одной руке у меня завещание императора Наполеона, а в другой аустерлицкая шпага...‟ „Я сумею победить или умереть за дело народов...‟ Все это была недурная словесность, не очень, но только словесность: „взгляд умирающего солнца‟ со Св. Елены на молодом принце никогда не останавливался, завещание Наполеона никак его в виду не имело и не могло иметь, аустерлицкой шпаги принц в руках не держал и умирать за дело народов он совершенно не собирался. Но так велико было обаяние наполеоновской легенды, что часть гарнизона перешла на сторону принца. Впоследствии на процессе выяснилось, что одни солдаты считали его сыном императора, а другие, особенно темные, думали, будто неожиданно оказался живым сам император. Через три часа дело было кончено: подоспевшие воинские части задержали принца и его сторонников.

То был „отсталый, некультурный, идиотический XIX век: полковник Водрей и некоторые другие участники заговора предстали пред судом и были оправданы под бурные восторги публики. Сам принц не был предан и суду: король Людовик Филипп просто предписал посадить его на первое судно и отправить в Америку.

Принц Людовик Наполеон не лишился головы. Но зато он лишился невесты. Ярость в семье принцессы Матильды была необычайная. Жером был вне себя: этот шалопай, став женихом его дочери, в промежутке времени между помолвкой и свадьбой пускается на такие дела! Гнев оскорбленного отца еще усугублялся оттого, что их родственник, король вюртембергский, совершенно не желавший ссориться с французским правительством, грозил прекратить субсидию, если Матильда выйдет замуж за столь шалого человека. Угроза была серьезная. Жером запретил дочери переписываться с женихом и даже с его матерью, „с этой медоточивой интриганкой Гортензией‟. Он больше не хотел слышать о браке. „Я лучше выдам дочь за крестьянина, чем за этого честолюбивого эгоиста, поставившего на карту судьбу бедного ребенка, которого я хотел ему доверить‟, - заявил бывший вестфальский король.

От самой принцессы Матильды следовало ждать иного. Все-таки страсбургское приключение было делом романтическим и толковать его невеста могла по-своему: „Он хотел сделать меня императрицей Франции!..‟ Однако юная принцесса никогда романтизмом не отличалась: хотел сделать, но не сделал. Матильда сказала себе, что, собственно, настоящей влюбленности между ними не было. „У меня к Людовику истинно дружеское чувство, — писала она родственнице, — но влюблена я в него никогда не была‟. А главное, ее мечта заключалась в том, чтобы поселиться в Париже. Было ясно, что принца Наполеона теперь во Францию не пустят. В своих воспоминаниях принцесса пишет довольно откровенно: „Мне предстояла (с Людовиком Наполеоном) монотонная, почти монастырская (?) жизнь, тогда как все мои желания, мое честолюбие были направлены к Парижу, к дивному Парижу, о котором мне так много рассказывали: этот город, видевший славу основателя нашего Дома, с колыбели представлялся нам, изгнанникам, землей обетованной...‟

В словах этих характер принцессы сказывается довольно ясно. Добавим, однако, и другое. По-видимому, до нее дошел слух, что в Страсбурге ее жених думал не только о ней, но и о певице Бро.

Брак с Наполеоном III не состоялся. Теперь надо было найти другого жениха. ‟Я лучше выдам дочь за крестьянина‟, — сказал бывший вестфальский король. О крестьянах разговор не поднимался, но Жером, по-видимому, несколько понизил требования. Неожиданно появился новый жених, не принадлежавший ни к какой династии. Это был Анатолий Демидов. Незадолго до того великий герцог Тосканский, в благодарность за разные пожертвования, пожаловал ему титул графа Сан-Донато.

Титул был новый и для русского барина не очень серьезный. Но у Демидова было два миллиона рублей годового дохода. Жером колебался: с одной стороны, два миллиона дохода, но, с другой стороны, как же племяннице Наполеона I стать женой какого-то графа Сан-Донато, — если б он, по крайней мере, был князь? Демидов заявил, что за этим дело не станет. Великий герцог Тосканский был человек сговорчивый: узнав, что русский крез готов основать во Флоренции еще один приют, он согласился сделать графство Сан-Донато княжеством. 29 октября 1840 года был подписан длиннейший брачный контракт, подробно изложенный в прекрасной монографии Кюна. Приданое невесты состояло исключительно из реликвий. Жером давал за дочерью две табакерки Наполеона и исторический меч Франциска I, отнятый у него Карлом V и увезенный во Францию Наполеоном после его вступления в Мадрид. К реликвиям Жером якобы добавлял 290 тысяч франков наличными. В действительности он не давал ни гроша: в 50 тысяч были оценены музыкальные инструменты принцессы и ее платья, а в получении 240 тысяч Демидов выдал фиктивную расписку: никогда этих денег он не получал. Так выходило приличнее: у невесты креза есть 290 тысяч собственных. Со своей стороны князь Сан-Донато обеспечивал жене, если умрет до нее пять миллионов франков и долю недвижимого имущества; он обязался также приобрести у Жерома (вероятно недешево) и тотчас подарить невесте жемчужное ожерелье, очень дорогое Бонапартам по фамильным воспоминаниям.