Он был грозный эссеист, собиравшийся стать великим романистом, - опасная порода людей. В журналах и газетах крайне радикального направления часто - по мнению многих, слишком часто - появлялись его статьи, обычно заключавшие в себе разносы. Работал он легко и в два-три часа разносил книгу, стоившую ее автору нескольких лет труда. Не было, кажется, в мире знаменитого писателя, которому он не объяснял бы, как следует писать. Расчет был правилен: его тон создал ему немалую репутацию. В газетах его называли «мэтром», и он читал это с тем же примерно удовольствием, какое испытывает ветеринар, когда вежливые или нуждающиеся в нем люди называют его доктором. Кроме литературно-критических статей, он писал общие этюды - так, ни о чем в частности, - называл их философскими. Писал и чисто политические статьи, чрезвычайно суровые в отношении капиталистического мир. Он иронически обсуждал ошибки президента Рузвельта и снисходительно трепал по плечу Уинстона Черчилля, - от этого легкомысленного сорванца чего уж требовать? Когда же в одном из тех, весьма разнообразных, «кругов», в которых он, по принятому» но непонятному выражению, вращался, заходила речь о политике большевиков, эссеист обычно молчал с легкой усмешкой и лишь изредка небрежно бросая: «Все это совершенно неверно», ясно показывая интонацией и выражением лица, что если бы он мог и хотел поделиться с собеседниками известными ему тайнами, то они не несли бы такого вздора и сами его постыдились бы. Он был членом многих культурно-политических обществ и виднейшим деятелем Общества друзей СССР.

В среднем он наставлял мир три раза в месяц. У него были большие связи в светских, литературных и политических кругах разных стран. Немалое, унаследованное от отца-биржевика состояние очень способствовало его связям. Он много путешествовал, во время путешествий писал изящные путевые очерки, пестревшие редкими и звучными именами старых итальянских или испанских архитекторов, художников, скульпторов вроде Арнольфо ди Лапо» Симоне ди Крочифисси, Хацинто Жеронимо де Эспиноза, Хуана Руиса де Кастанеды. Враги его, читая, пожимали плечами и говорили: «Графоман!» В свободное время он понемногу подготовлял материалы для большого художественного произведения, которое должно было наконец показать миру, что такое настоящая литература. Об этом подготовляющемся opus magnum{1} уже неоднократно появлялись многообещающие заметки в литературной хронике газет: он громил прославленных писателей, но всегда старательно поддерживал добрые отношения с хроникерами.

Он считался идейным человеком и был бы искренне изумлен, если бы кто-либо высказал предположение, что ничего идейного в нем нет, что душа у него насквозь проплеванная, притом от природы, что он просто прохвост, сам того не Замечающий: как большинство людей, он был почти лишен способности оглядываться на себя» на свои поступки и на настоящие причины своих поступков. С этим свойством трудно стать романистом, и роман его был бы, во всяком случае, лишь подделкой под искусство. Но к подделкам он привык, глаз у него был наметанный, и, возможно, ему удалось бы написать роман, который был бы ничем не хуже сотен других романов, появляющихся во всех странах мира и порою имеющих большой успех. Для этой книги (ее сюжет еще был почти не намечен) эссеист, по собственному выражению, «коллекционировал человеческие документы».

Как коллекционер человеческих документов, он, находясь проездом в одной из небольших европейских столиц, и познакомился с Гретой. Ему было известно, что именно Грета отравила человека, кое-где известного под кличкой Танк. Это убийство, совершенное в 1936 году при загадочных обстоятельствах, не вызвало шума в мире. Обе борющиеся стороны, ГПУ и гестапо, были тогда одинаково мало заинтересованы в том, чтобы оно вызвало шум, а местные следственные власти и полиция охотно избавились от дела, которое ничего, кроме политических неприятностей, не сулило. К тому же факт насильственной смерти доказан не был. Однако кое-кто из близких друзей Союза знал, что организатором убийства был человек с кличкой Шеф, а исполнительницей - Грета. Эссеист слышал об этом от одного из второстепенных участников. Этот участник вообще болтлив не был, - болтливые люди к подобным де лам не привлекаются, - но за бутылкой вина иногда говорил лишнее. Благодаря вину и врожденной человеческой потребности в хвастовстве совершенных тайн не бывает и в нынешнем темном, очень темном мире.

В числе многих кругов, в которых эссеист вращался, были и круги весьма влиятельные: там его ценили как человека богатого и идейного, - богатство еще увеличивало его идейность: он ведь был другом Союза, отменившего частную собственность (правда, своей частной собственности он не отменил). Благодаря своим связям эссеист однажды имел возможность оказать Шефу услугу. Он был с ним знаком и даже знал его настоящую фамилию. Подлинного имени Танка эссеист не знал. Ему было лишь известно, что Танк не немец, что это бывший офицер какой-то иностранной армии, почему-то поступивший на службу гестапо и получив ший странное прозвище за свою необычайную физическую силу и размеры. Что до Греты, то так прозвал ее сам эссеист: при первом же знакомстве она показалась ему похожей на Грету Гарбо. Он тотчас ей это сказал - какие же лучшие слова можно для установления хороших отношений сказать молодой даме, будь она хотя бы и архикоммунисткой?

- Мне это уже не раз говорили, - ответила она, засмеявшись. Смех у нее был не совсем приятный. В голосе у нее были не три октавы, как у Малибран, а как будто лишь три ноты.

- Но вы еще демоничнее, чем Грета, - сказал он, тоже смеясь. - Не скрою от вас, ваша биография мне не совсем незнакома.

Он хотел дать ей понять, что ему известна ее роль в убийстве Танка. Она ничего не ответила. Только уголок рта у нее чуть шевельнулся, - «совсем как у Греты!» - подумал эссе ист. Ему Показалось также, что «в ее стеклянных глазах промелькнул ужас». Однако, быть может, ее глаза не показались бы ему стеклянными и, быть может, он не заметил бы в них ужа са, если бы не знал, что она отравила человека.

Они заговорили о другом. Как женщина, она его не волновала; ему не нравились женщины этого типа. «Не отрицаю, она красива... Для моего романа нельзя подыскать героиню лучше», - сказал он себе и радостно подумал, что борьба ГПУ с гестапо могла бы дать превосходный сюжет. «Все, кажется, уже использовано в литературе, кроме этого! Надо будет показать, что только идиоты или мерзавцы могут находить что-либо общее в этих двух организациях: общее между идеалистами и гангстерами!» Он туг же решил, что так или иначе добьется «исповеди» Греты: ему исповедовалось столько женщин! «Занимается ли она и сейчас этим ремеслом? Казалось бы, в этой благословенной провинции им заниматься трудно... Да, она красива. Но в ней есть нечто змеиное...»

Он вдруг вспомнил, что очень давно, когда ему было лег восемнадцать, в его родной городок приехала бродячая труппа, показывавшая вместе с другими зрелищами «женщину с удавом». Мрачная брюнетка совершала разные движения на эстраде балагана, причем вокруг ее тела обвивалась громадная змея. Брюнетка была молода, недурна собой и вполне доступна; тем не менее никакого успеха у веселящихся мужчин она не имела. «Неуютно: вдруг из-под дивана выползет этот проклятый удав!» - так кто-то выразил общее чувство. Это воспоминание очень его позабавило.

- Я знаю, что вы писатель, - сказала Грета, медленно вскинув на него глаза, - но ни чего вашего я не читала. И даже не знаю, о чем вы пишете.

- Вероятно, вы не очень интересуетесь литературой? - спросил он суховато и поделился с ней воспоминанием о женщине с удавом. Хотя он придал воспоминанию другую, скорее лестную форму, Грете оно не понравилось. Она «смерила его взглядом», как на экране разорившаяся княгиня, ставшая манекеншей в модном магазине, мерит взглядом человека, принявшего ее за настоящую манекеншу. «Положительно, в ее жизни кинематограф сыграл большую роль. По кинематографу, надо думать, живет немало женщин ее профессии», - подумал он. Ему пришло в голову, что слова «женщина с удавом» могли бы быть хорошим заглавием для романа. Он, впрочем, жестоко разбранил бы за пошлость всякого другого романиста, который выпустил бы книгу под таким заглавием.