Да и в корпусе судна имелось столько пробоин, что если бы кто вздумал чинить его, то пришлось бы латку насаживать на латку.

Может быть, годились бы на что-нибудь машины, если бы…

Если бы я от самого Гинца не знал, что цилиндры-то еще до крушения выскочили из гнезд и что весь механизм, говоря попросту, обратился в подобие яичницы всмятку…

Словом, поглядев на «Джессику», я должен был сказать ей:

— Покойся, милый друг, до радостного утра!

Много судов ведь лежит на дне морском. Есть такие места, которые у нас, моряков, носят характерное название «морских кладбищ», потому что там погибшие суда буквально завалили морское дно. И смею вас уверить, среди этих «морских покойников» можно найти немало таких пароходов, которые находятся в неизмеримо лучшем состоянии, чем «Джессика». А никому и в голову не придет мысль о том, чтобы возиться с ними, вытаскивать, чинить и снова пускать в ход.

В наши дни ведь судостроение сделало такие большие успехи, что вам выстроят пароход любой величины чуть ли не скорее, чем сапожник добрых старых времен шил на заказ рантовые сапоги. И такой новый пароход сплошь и рядом обходится дешевле, чем обошлись бы работы по вытаскиванью со дна моря какого-нибудь затонувшего «Альбатроса» или разбившейся «Джессики», особенно если для этих работ надо посылать чуть ли не целую экспедицию в дальние края.

Впрочем, я знаю случай, когда один владелец парового судна аккуратно выуживал его из воды пять раз.

Судно это было, надо признаться, прекапризное.

Должно быть, инженер, который создал его чертежи, все время думал о сооружении именно подводной лодки…

Но это история долгая, я о ней лучше расскажу в другой раз, а теперь вернусь к изложению моих собственных приключений.

Ну-с, осмотрев «Джессику» и убедившись, что извлечение перламутровых раковин не представит особых затруднений, ибо бока судна разворочены и даже часть раковин высыпалась из трюмов на дно моря, я дал обычный сигнал матросам, поджидавшим меня на лодке с аппаратом, при помощи которого они накачивали воздух в мой водолазный костюм.

— Подымай!

И меня подняли.

Едва с меня сняли медный шлем, обращавший меня в какое-то чудовище, как мой старый испытанный боцман Перазич, далматинец родом и лихой моряк, заявил мне:

— А у нас новости есть, капитан!

— Какие?

— Да я должен об этом вам подробно доложить!

— Выкладывай!

Вижу, Перазич как-то жмется. Явно не хочет говорить при матросах. Секрет какой-то…

Я знал старого далматинца за человека серьезного и никогда попросту

7

не болтающего, и понял его.

— Впрочем, нет! — сказал я. — Пойдем-ка ко мне в каюту. Да вели коку захватить бутылочку винца и принести кусок ветчины. Прогулка по дну морскому, должно быть, очень полезна для тех, кто страдает отсутствием аппетита. Я проголодался. Покуда будем закусывать, ты, старая акула, расскажешь мне все твои новости.

Едва мы разместились за столом в моей каюте, как Перазич мне заявил:

— Приходил один туземец.

— Спрашивал, нет ли у нас на продажу парочки миссионеров? — за смеялся я.

— Нет, командир! Про миссионеров-то он говорил, это верно, но совсем в другом роде!

— Может, хочет нас снабдить ими? Покорно благодарю! Я другим товаром торгую!

— Да нет же, капитан! Ну, вы лучше слушайте!

— Слушаю и то! Повесил уши на гвоздь внимания!

— Этот дикарь болтает с грехом пополам по-немецки.

— Вот как? Лингвист, значить!

— Да. Говорит, научился именно у тех самых миссионеров, которых потом…

— Которых потом его сородичи съели, как мы с тобою эту принесенную коком ветчину? Дальше!

— Ну, дальше-то я не мог хорошо разобрать, в чем дело. По-немецки я давно разучился болтать. Мы, триестинцы, сами знаете, терпеть не можем тедесков! Ну, а дикарь-то, кстати, еле-еле лапти плетет по-немецки, я думаю, и природному немцу сговориться с ним было бы трудно.

— Но ты-то сговорился?

— Да кое-как. То есть я понял кое-что, но, разумеется, далеко не все, из того, что он мне сообщал.

— А что же он сообщал?

— А вы послушайте!

Показал он на море, потом ткнул пальцем вниз, значит, указывает, что речь идет о морском дне.

— Может быть, да, может быть, нет! Но продолжай.

— Ну, потом машет рукою, твердит:

— Не надо. Не надо.

Я его спрашиваю:

— А почему?

А он отвечает:

— «Зеленая смерть»!

— Какая «Зеленая смерть»? В первый раз в жизни слышу!

Ну, он начинает руками разводить. Показывает что-то совсем несуразное: как будто такое большое, что будет, пожалуй, побольше нашей «Сузи» от носа до кормы. Потом говорит:

— Ам-ам. Кушал. Рыба кушал. Акула кушал. Человека кушал.

— Ты бы спросил его, этого дикаря: а твоя «Зеленая смерть» миссионеров не кушал?

— Постойте, капитан! А то я собьюсь. Ну, так вот… Значить, насчет того, что эта самая «Зеленая смерть» и рыбу кушала, и акулу кушала, и человека… Словом, всякую дрянь…

— Чудак же ты, братец! А еще боцман! Не знаю, какого именно цвета вообще-то матушка смерть, зеленая она, фиолетовая или красная с крапинками и разводами, а что она всех «кушает», так это, дружище, старая истина!

— Да постойте, командир! Я так понял туземца, что он говорит не вообще о смерти, а о какой-то особенной смерти. Словом, о чем-то таком, что в самом деле в прямом смысле слова может всякого слопать!

— Глупости! Не так понял!

— Нет, так, капитан! Больше вам скажу! Понял я еще, что стреляли-то мы гранатами по лесу совсем напрасно!

— Это почему?

— А потому что дикарей сюда, на берег, не заманишь ни за какие коврижки! Удрали они!

— Куда?

— Да в горы, подальше от берега! А почему?

— Да, почему?

— А потому, что кого-то из их компании эта самая «Зеленая смерть», вышедшая из моря, тут же, на берегу, изловила и съела!

— Фу, какие ужасы! Держите меня, люди добрые, а то я в обморок упаду! Руки дрожат, ноги трясутся, сердце бьется, печень распухает! Эх, ты, а еще старая морская косточка!

— Да я, капитан…

— Молчи, молчи! Какой-то чернокожий наболтал тут с три короба, а ты и того… Всерьез принял россказни этой соломонской обезьяны!

— Да он, капитан, у миссионеров в выучке был!

Ну, тут я уже не выдержал, знаете. Расхохотался, как сумасшедший.

Совсем сконфузился мой боцман.

Ну, я его похлопал но плечу, чтобы бодрости придать человеку.

— Но ты, надеюсь, — говорю, — хоть так устроил, что когда этот правнук Соломона тут сказки рассказывал, матросы ничего но слышали?

— Нет, командир! Слышать-то они слышали, да…

— Да что же?

— Да ничего не поняли. Хохотали только! Потому, парень гримасничал уж очень…

— Хохотали? Ну и отлично! И тебе бы надо было делать то же самое, а не вешать нос на квинту! Во всяком случае, я не желал бы, чтобы матросы наслушивались всякой ерунды. Туземцы вообще неисправимые лгуны, прирожденные сочинители, а те, которые побывают у миссионеров, не лучше делаются, а вконец портятся и так изощряются в деле лганья, что с ними никакого сладу нету.

Помнишь Кифи?

А Кифи, ребята, был один самоанец. Надо заметить, преспособная бестия. Талант в своем роде.

Я уверен, если бы Кифи носил не темную самоанского изделия шкуру, а белую, да был бы пограмотнее, да пристроился бы он к какой-нибудь любящей «бум» делать нашей американской газете, этот Кифи сделал бы, думаю, блестящую карьеру!

Если бы, впрочем, не линчевали бы его подписчики.

Ну-с, так этот Кифи здесь же, в Апии, столько раз наводил на население настоящую панику своими россказнями самого фантастического свойства, что прямо-таки прославился:

— Кифи, делатель страхов.

Должно быть, на Безымянном острове моему боцману и попался двоюродный брат, а то и единоутробный братец нашего Кифи, делателя страхов…

Перазич был заметно сконфужен, но все же пытался оправдаться.