Сегодня Адамич забыт, причем так основательно, что это не может быть простой случайностью. Во всяком случае, это доказывает, что с концом войны началась другая Америка. Однако я, впервые приехав туда сразу после войны, наткнулся на книги Адамича и благодаря им многое понял. Они привнесли в мой американский опыт сочувствие и угрызения совести.

В Америке мне не суждено было подвергнуться какой-либо дискриминации, наоборот, я сразу стал частью белой элиты: сначала с дипломатическими документами, а во второй приезд — в качестве полноправного гражданина университетского кампуса. Это подходило к моей судьбе человека, наделенного классовыми привилегиями, который тем не менее отдает себе в этом отчет. Быть может, в тридцатые годы польские стипендиаты в Париже и не думали о толпах безработных польских рабочих — я думал. Точно так же и потом я сознавал, что в своей оценке Америки должен сделать поправку, ибо никогда не был одним из тех иммигрантов, которым нечего продать, кроме силы своих мускулов.

Когда рабочие из Детройта узнали, что поляк получил Нобелевскую премию, они произнесли фразу, заключавшую в себе суть их горькой мудрости: «Значит, он в два раза лучше других». По своему опыту общения с заводскими мастерами они знали, что лишь удвоенные труд и сноровка могут компенсировать нежелательное происхождение.

Послевоенная Америка массовых молодежных движений, направленных против расизма и войны, была в каком-то смысле менее народной и пролетарской, чем Америка Адамича. Студенты, происходившие из состоятельных и образованных семей, не испытывали особой симпатии к работягам (red necks)[26] и их старомодным ценностям. Оставшаяся после этих движений «политкорректность» не взяла под защиту так называемых этников, не заклеймила неприязнь к ним как нечто предосудительное.

Ethnics, то есть те, о ком писал Адамич, а также греки, итальянцы, португальцы не настолько организованы, чтобы представлять серьезную силу. Ethnic Millions Political Action Committee, или EMPAC, по замыслу его основателя Майкла Новака должен был заменить акции разрозненных этнических групп едиными скоординированными действиями. Я был членом этой организации — пожалуй, главным образом потому, что помнил Адамича.

Академия искусств и литературы, Американская. Ее прототипом была Académie Française, которая занималась, в частности, кодификацией, с воодушевлением искореняя слова, признанные слишком региональными или профессиональными (растениеводство, животноводство, рыболовство), то есть стояла на страже «классического» французского. После того как в 1918 году Польша обрела независимость, постоянно велись споры о Польской академии литературы, пока наконец она не была основана — не без скандалов. Академия учредила Премию молодых, и, когда в 1938 году ее присудили Станиславу Пентаку[27], находившийся в то время во Франции Болеслав Мицинский[28] написал в письме к матери на своем использовавшемся в шутку русском: «Лучше б Милош премию получил»[29].

Мне и самому предстояло стать академиком. В Америке есть две академии. Первая, в Кембридже, объединяет ученых из разных областей науки, включая исследователей литературы, музыки и изящных искусств. В нее меня избрали, наверное, потому, что я профессор. Вторая, в Нью-Йорке, долгое время существовала в двух ипостасях: Института искусств и литературы и Академии искусств и литературы. В 1982 году меня избрали членом института, а спустя несколько лет мы проголосовали за объединение в одну академию. Все самые известные в Америке деятели литературы, музыки, архитектуры, скульптуры и живописи. Множество ежегодно присваиваемых премий, учрежденных по завещанию частных лиц. Великолепное здание, в котором проходят parties и обеды, чтобы представители элиты могли воздавать друг другу почести. Живя на Западном побережье, я мог участвовать в этих церемониях лишь раз или два. В саду, в ярком свете майского полдня, пропустив не одну рюмку, я в последний раз беседовал с Дуайтом Макдоналдом[30], который вскоре после этого умер. Старого бабника заинтриговала моя спутница, одетая в прекрасное платье и выглядевшая тоже прекрасно.

В Академии состоят не только почтенные старцы — в списке ее членов, несомненно, есть имена, которые войдут в историю. Однако при избрании решающую роль играет известность, определяемая сплетнями и комеражами нью-йоркского истеблишмента, а значит, непреходящая ценность и минутная слава неразлучны. Это видно по списку иностранных почетных членов академии. Из наших восточных «септентрионов»[31] в него попали Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский, Вацлав Гавел, Милан Кундера, Александр Солженицын, Збигнев Херберт и Евгений Евтушенко. После избрания последнего Иосиф Бродский в знак протеста покинул академию.

Алик, Протасевич. Это было мое первое знакомство с жестокостью Бога, открытие, что Высшая Сила может печься о многом, но не о принципе сочувствия в нашем понимании. Александр, или Алик, русский, был моим школьным товарищем. Русских, оставшихся со времен царизма, в Вильно было мало. Впоследствии его сестра училась со мной на юридическом факультете. О том, чтобы считать Алика чужим из-за его национальности, в классе не могло быть и речи. Он участвовал во всех наших затеях, в том числе и в походах. Помню одну такую пешую прогулку в Троки[32]. Когда мы уставали, он говорил, что нужно сделать привал, и мы приваливались отдохнуть в придорожной канаве. Вот почему в моем стихотворении говорится:

Алик заболел (а было ему тогда лет пятнадцать) и уже не вернулся в школу. Его парализовало — вероятно, это был полиомиелит, хотя в те времена эту болезнь так еще не называли. Я любил его и навещал. Годы инвалидности. Постепенно он научился делать несколько дрожащих шагов на костылях. Впоследствии я познакомился с разными людьми, которые усилием воли научились жить нормально, несмотря на увечье. Однако Алик — полнокровный, крепкого телосложения — переносил свое бессилие тяжело, находился на дне депрессии, и в комнате его почти звучал вопрос: «Почему я?»

«Итак, после вечери пили мы у пана Рудомино lutissime[35], и после каждой здравицы, выпитой залпом до дна, играли валторны, а девки весело подпевали хором:

Это прошлое тяготеет надо мной. Моя нация искалечена веками пьянства. Сам я начал пить не слишком рано: впервые напился на выпускном вечере в ресторане «Затишье», но в студенческие годы не принадлежал ни к какому «конвенту» и не носил фуражку студенческой корпорации, а в нашем Клубе бродяг не пили даже пива. Хотя, если появлялись какие-то деньги, мы (в основном с Драугасом[36]) ходили в еврейские ресторанчики на узких улочках в районе Немецкой[37] и пили там холодную водку, закусывая деликатесами еврейской кухни.