Эмпирически-инвариантная компонента факта отождествляется с чувственным восприятием реальности, а истолкование факта неизбежно связано с языком, с высказыванием о факте в речедеятельности. По словам А. Пуанкаре, каждый факт является непосредственным фактом, только выраженным «удобным языком»[100]. Та же мысль проводится К. Поппером: факты зависят от теории, которая позволяет «не только отбирать те наблюдения, которые в своей совокупности дают описание «фактов», но и истолковывать их именно как данные факты, а не что иное»[101].

Скажем, если некое языковое сообщество (например, сообщество процессуалистов, понимаемых в широком смысле как всех тех, кто пользуется языком уголовного судопроизводства) разделяет некоторые убеждения в виде набора презумпций, аксиом, императивов, составляющих их языковую картину мира, то любые факты, «найденные» в рамках данной картины, будут детерминированы этими априорными положениями. Можно говорить в определенном смысле даже про «веру в факт», обусловленную этими априорными положениями. Как утверждал Л. Флек, каждый факт — это «понятийная структура, соответствующая стилю мышления», то есть определенному научному менталитету данной исторической эпохи. Становление любого факта возможно лишь в рамках определенного «мыслительного коллектива», научного сообщества, которое является носителем соответствующего стиля мышления[102]. Парадигма, по Т. Куну, есть четкая коллекция образцов, которую составляют «признанные всеми научные достижения, которые в течение определенного времени дают научному сообществу модель постановки проблем и их решений»[103].

Стало быть «назначение» языка уголовного судопроизводства, как подосновы понимания субъектов познания, состоит в том, чтобы отобрать, выразить данные эмпирики в такой форме, которая преобразует их в факты. В процессе перевода на язык уголовного судопроизводства данные наблюдения нагружаются идеологией, теорией УПК — опроцессуаливаются — то есть приобретают правовую форму не только с точки зрения узко понимаемой допустимости, но становятся значимыми для действия права, превращаются в юридические факты. Поэтому факт «нагружен» не только теорией[104] доказательств, но и идеологией[105], партийностью, то есть всем тем, что можно было бы отнести к человеческому фактору, к субъективности, к языку и в конечном счете — к культуре, менталитету нации.

«Присущее субъекту пред-мнение, пред-знание в конечном счете — понятие, которому должен соответствовать (действительный, истинный) предмет — это не пустая генерализация абстрактной всеобщности, а глубинный горизонт субъекта… Основанием истинного знания, выявления истинного (действительного) предмета выступает сам субъект как целостность, несводимая к гносеологическому или рационалистическому субъекту»[106].

На первый взгляд, сказанное об идеологичности, партийности факта противоречит идеалу объективности факта и в итоге объективности правосудия[107]. Но сам идеал объективности — это и есть разновидность идеологической надстройки. «Объективность, полнота, и всесторонность» предварительного расследования — разве это не есть идеология? Следственная идеология, в основе которой лежит вера в способность следователя устанавливать факты, оправдывает и «доказывание» следователем с помощью полученных им самим фактов — главного факта. Эта аксиома (следователь устанавливает факты) должна была без возражений приниматься пользователями советского языка уголовного процесса: следователь устанавливает факты, поскольку презюмируется, что он всесторонне, полно и объективно расследует дело. Когда мы добавляем к этому аксиому о том, что нет нераскрываемых преступлений и соответственно должны быть раскрыты все преступления и ни один преступник не должен уйти от ответственности, получается вполне узнаваемый по советской истории способ производства фактов[108].

Другая идеология — состязательная — включает в себя презумпции о том, что каждая из сторон заботится о выполнении своей процессуальной функции, что состязательность, являясь проекцией принципа разделения властей, системы сдержек и противовесов, на котором построено правовое государство, гарантирует установление истины; что суд, независимый и беспристрастный, обладает способностью подтверждать наличие фактов. В совокупности с презумпцией невиновности состязательность, другие юридические конструкции принципиального свойства формируют парадигму уголовно-процессуального познания / доказывания фактов.

При состязательной установке на производство фактов судья презюмирует, что данные, полученные от каждой из сторон, представляют собой их интерпретацию события, их видение дела («обвинительные доказательства», «оправдательные доказательства» — п. 5, 6 ч. 1 ст. 220, 244, 274 УПК). Установка в освещении обстоятельств дела естественным образом распространяется и на факты, которые использует каждая из сторон для обоснования своей позиции. «Так называемое «извращение перспективы дела», одинаково практикуемое в речах и обвинителя, и защитника, есть прием, присущий всякой умственной борьбе интересов, и, говоря вообще, состоит в выдвижении на передний план фактов наиболее благоприятных, с сильным освещением, при постоянном затемнении фактов противоположных и отвлечении от них внимания всякими способами»[109]. Объективность интерпретации фактов каждой из сторон относительна. Предубежденность каждой из сторон — обычное явление, даже допускаемое законом. И хотя в отношении судьи действует презумпция о его беспристрастности и независимости, исследования психологов показывают, что это далеко не так[110]. Поэтому вся система уголовного процесса построена так, чтобы в вышестоящих стадиях перепроверялось знание, полученное в нижестоящей стадии, через многократно повторяемую борьбу частных интерпретаций фактов закон предполагает приблизиться к их инвариантному, объективному содержимому.

Осознание и усвоение предпосылок становления факта, которые укоренены в структуре правосознания, правовой идеологии, иными словами, в праве, понимаемом широко, приводит не к релятивизму и субъективизму в трактовке факта, а к пониманию и учету этой предпосылочности, к осознанию роли интерпретации, контекста, в которых происходит понимание эмпирических данных и их трансформация в факты.

Получается, что в составе фактического знания, кроме «первичной», исходной информации собственно об объектах действительности, всегда присутствует определенный слой знания, относящийся к априорным положениям, презумпциям, предшествующим самому процессу познания. Такие презумпции могут быть гносеологическими, методологическими либо онтологическими. Априорные установки, детерминирующие фактическое знание, выступают как своего рода ценностные образования. Характеризуют они предзаданную модель, которой должен соответствовать факт, или представляют собой онтологические установки касательно объектов реальности, изучаемых наукой, относятся они к рационально установленным методологическим предпосылкам познания или же выполняют роль интуитивного фактора, синтезирующего событие и его смысл, — эти установки всегда выступают как соответствующие определенным нормам, осуществляют соотнесение фактического знания науки с идеалами картины мира данного этапа развития общества и государства, с общим культурным горизонтом эпохи[111].