Все это стоило денег. Когда долги принца Уэльского достигали внушительной цифры, кредиторы устраивали скандал, описывали имущество принца в его дворце Карлтон-Хауз и даже грозили посадить в долговую яму наследника английского престола. Принц продавал лошадей, переезжал из опечатанного Карлтон-Хауза на квартиру родителей и требовал у отца денег. Король в отчаянии обращался за деньгами к Питту. Питт с яростью предлагал парламенту уплатить долги принца Уэльского. Парламент с негодованием отпускал нужные кредиты под условием, что его высочество обещает исправиться. Первый джентльмен Европы с полной готовностью обещал исправиться, возвращался в Карлтон-Хауз, с которого снимались печати, и покупал новых лошадей.

Эта неоднократно повторявшаяся история чрезвычайно забавляла Европу. Но и королю, и Питту, и парламенту она надоела чрезвычайно. В 1794 году дела принца Уэльского были особенно плохи. Очередной счет кредиторов достигал 370 тыс. фунтов, а король как на зло чувствовал себя прекрасно. Питт воспользовался положением и предложил полюбовную сделку: парламент снова уплатит долги принца и сверх того повысит его содержание на шестьдесят пять тысяч фунтов в год, а принц в доказательство своего раскаяния женится на протестантской принцессе. Принц, собственно, был женат, но тайно и не на протестантской принцессе, а на простой католической леди, — это в счет не шло. Наследник престола поторговался, выторговал себе еще единовременно 80 тыс. фунтов «на приготовления к свадьбе» и бросил свою незаконную жену. Выбор невесты он всецело предоставил Питту и родителям. По разным сложным соображениям выбор этот остановился на принцессе Каролине Брауншвейгской. Принцесса была некрасива и вдобавок не очень молода для невесты, особенно по понятиям того времени: ей шел двадцать седьмой год. Англия с энтузиазмом приняла известие о том, что принц Уэльский решил остепениться. За Каролиной Брауншвейгской тотчас послали лорда Малмсбери и привезли ее из Германии с большим почетом на военном судне в сопровождении целой эскадры.

Первое свидание жениха и невесты, отроду не видавших друг друга, лорд Малмсбери описал выразительно: его высочество вошел, посмотрел на невесту, поцеловал ее в молчании, затем тут же велел подать себе большой стакан водки, выпил залпом и удалился, не сказав принцессе ни слова. Все были очень огорчены. Общее огорчение еще усилилось во время обряда бракосочетания: жених был совершенно пьян — настолько, что шафер, герцог Бедфордский, был вынужден под венцом крепко держать его под руку. Этот шафер впоследствии не без гордости говорил, что с самого начала предсказал несчастный характер брака. Проницательный герцог был прав. Первый джентльмен Европы люто, на всю жизнь, возненавидел свою жену{9}. Очень скоро принц выгнал жену из дому. Впоследствии наследник английского престола делал отчаянные усилия, чтобы развестись с нею. Но развода он так и не добился. После того как Георг III окончательно сошел с ума и принц Уэльский укрепился в звании регента, принцесса переселилась за границу.

Кончился весь этот анекдот самым невероятным скандалом. Георг III наконец умер, его сын вступил на престол. Была разработана программа пышной коронации. Королева Каролина, узнав о кончине своего тестя, немедленно вернулась в Англию и изъявила желание короноваться. Георг IV ответил отказом и даже категорически запретил своей жене присутствовать на церемонии в публике. Королева решила, пренебрегая запрещением, занять явочным порядком свое место рядом с супругом. Разрешения конфликта с трепетом ждала вся Англия. Старики придворные предлагали всевозможные компромиссы. Но обе стороны твердо стояли на своем, и обе сдержали слово. В назначенный для коронации час Каролина подъехала к дверям Вестминстерского аббатства, вышла из кареты и «с высоко поднятой головой», по словам сопровождавшего ее лорда Гуда, направилась на подобающее ей место. Однако до этого места она не успела дойти: лакеи загородили ей дорогу и чуть ли не взашей вытолкали английскую королеву из Вестминстерского аббатства.

Все это кажется невероятным не только теперь. Уже в середине XIX века знаменитый романист Теккерей с недоумением спрашивал: каким образом мы еще так недавно могли терпеть подобные дела? По-видимому, постепенная, но довольно быстрая перемена в общественных приличиях произошла по всей Европе во второй четверти прошлого века. Л.Н.Толстой говорил, что он был личным свидетелем этой перемены.

Англичане не очень любят вспоминать время царствования последних двух Георгов, — сплошной и местами неприличный анекдот. Герберт Спенсер на вопрос о том, что он думает о Георге IV, кратко ответил: «Меня мало интересуют преступные элементы общества». Знаменитый философ погрешил против исторической истины. Первый джентльмен Европы был лишь блестящим представителем своей эпохи.

Безукоризненный в личной жизни человек, чуждый своему времени и плохо его понимавший, С.Р.Воронцов, который прожил десятки лет за границей, был наивно убежден в том, что английское общество отвергнет Жеребцову, сознавшуюся в своей связи с Уитвортом. Жеребцова, за границей никогда не бывавшая, держалась другого мнения.

Мне неизвестно, как и где Ольга Александровна познакомилась с принцем Уэльским. В английских мемуарах того времени я ничего об этом найти не мог. Известный дневник Гревилля относится лишь к последним годам правления Георга IV. Уилкинс в своем исследовании ни разу о ней не упоминает. Сведения о ней в этот период ее жизни вообще очень скудны. Вероятно, в пору военного затишья она бывала и в Париже. Французская полиция должна была бы интересоваться такой иностранкой. Но в полицейском архиве тех времен я не нашел упоминаний о Жеребцовой (со всеми поправками на правописание ее трудного имени) ни в «Repertoires sur fiches des Etrangers», ни в «Etats de permis de séjour a Paris».

Влюбилась ли она в первого джентльмена Европы (по-своему, он был, конечно, человек обаятельный)? Или ею руководило преимущественно тщеславие? Или желание показать лорду Уитворту? Мы знаем только, что принц Уэльский «оказался у ног русской красавицы». Герцен говорит: «Она делила оргии Георга IV». Во всяком случае, Ольга Александровна была в большой моде и в большом почете. Вот только ее фамилию англичане никак не могли запомнить и называли ее «Джербетсовой», заодно титулуя Ольгу Александровну графиней (во Франции ее, вероятно, называли бы бояркой).

Политикой Жеребцова больше не интересовалась. По-видимому, у нее к тому времени сложилось твердое мнение о политиках, да и о людях вообще.

«Ее длинная, полная движения жизнь, — говорит вскользь Герцен, — страшное богатство встреч, столкновений образовали в ней высокомерный, не лишенный печальной верности взгляд. У нее была своя философия, основанная на глубоком презрении к людям...»

Вернувшись в Россию, перенеся несколько семейных несчастий, Ольга Александровна скоро перешла на положение старухи. Она доживала свой век на покое, больше не занимаясь ни заговорами, ни интригами, никакими делами вообще. Жила она обычно в Петербурге, но двора избегала, а об императоре Николае Павловиче отзывалась непочтительно. «Воюет со студентами, все в голове одно — конспирация. Людишки такие дрянные около него, — откуда это он их набрал? — без роду и племени». Великий князь Михаил как-то стал устраивать по утрам учение солдат на площадке под окнами ее гатчинской дачи. Ольга Александровна раздражилась чрезвычайно. «Дама живет, старуха, больная, а он в шесть часов в барабан. Ну, думаю, это пустяки, позови дворецкого, — пришел дворецкий, а я ему говорю: «Ты сейчас вели заложить тележку да поезжай в Петербург и найми сколько найдешь белорусов, да чтоб завтра и начали копать пруд». Ну, думаю, авось навального (т.е. морского, naval) учения не дадут под моими окнами».

Герцен оставил неподражаемое описание петербургского приема в ее доме:

«Она была повязана белым батистовым платком вместо чепчика, это обыкновенно было признаком, что она не в духе, щурила глаза и не обращала почти никакого внимания на тайных советников и явных генералов, приходивших свидетельствовать свое почтение.