Все же, думаю, дело сводилось не только к цензуре. Могли быть и причины чисто психологические: о революции тяжело было вспоминать и не очень хотелось. Все ведь «кончилось» возвращением Бурбонов, следовательно, и с либеральной, и с консервативной точек зрения должно было казаться кровавым, бессмысленным кошмаром. К тому же ни безупречных героев, ни совершенных злодеев (как требовала мода в литературе и в истории) нельзя было сделать из главных деятелей революции: слишком многие из живых еще людей очень хорошо их знали. Старшее поколение, имевшее, как и наше, право быть усталым, не проявляло желания возвращаться мысленно к революционной эпохе. А молодежь в пору Реставрации, вероятно, знала о жирондистах и монтаньярах меньше, чем о каролингах и меровингах: в школе о революции не сообщалось ничего.
Маленький внук старика Гаде, погибшего со всей семьей в Бордо, давно был взрослым человеком. Он получил хорошее образование. По-видимому, большими дарованиями Жозеф Гаде не отличался (его исторические труды довольно бесцветны), но был работником трудолюбивым и добросовестным. Он стал впоследствии, если не ошибаюсь, директором училища слепых. Жил он в Париже, состояния не имел и занимался научно-литературной работой. Однажды в поисках заработка он принес статью о каком-то географическом труде в редакцию журнала «Revue Encyclopédique».
Это был очень почтенный научно-популярный ежемесячный журнал, ставивший себе целью систематические обзоры успехов науки и литературы во всех культурных странах. Редактировался он прекрасно, с большим знанием дела. Его сообщения о России и теперь могли бы пригодиться русским исследователям. Факты в них сообщались точно, и даже имена не перевирались. Помещались подробные отзывы о всех сколько-нибудь интересных книгах, выходивших в Петербурге, в Москве, в Киеве (есть несколько благожелательных и поощрительных рецензий о стихах молодого Пушкина). Русских политических дел журнал не касался: я не нашел в нем, например, статей о деле декабристов, но в 32-й книге (1826 год) выражено сожаление по случаю прекращения издания «Полярной Звезды»: «Этот журнал, который издавали со все растущим успехом гг. Бестужев и Рылеев, не мог появиться в нынешнем году».
Сотрудники были в большинстве люди почтенные и известные. Очень почтенный человек был и сам редактор, человек разностороннего образования, писавший много и по разным вопросам. Направления он был не очень консервативного, но и не очень либерального. В одной из своих работ с длинным заглавием «Мысли о том, чем должны вдохновляться политические писатели, верные родине и королю» он говорит о Бурбонах в тоне самом верноподданическом и гневно обличает «революционный дух, разрушающий всякую мораль». Редактор пользовался большим расположением высокопоставленных людей как во Франции, так и в других странах. В числе его личных друзей были короли прусский, баварский, вюртембергский. Император Александр I подарил ему, при лестном письме, бриллиантовое кольцо в благодарность за две записки, которые он составил для русского правительства. Одна из этих записок (вероятно, и теперь хранящихся в каком-либо петербургском архиве) касалась устройства министерств в России, а другая — русских военно-учебных заведений: воспитание молодежи было любимым предметом редактора «Revue Encyclopédique». Относились к нему с дружбой и доверием также люди передового лагеря. Он был близким другом Песталоцци; Костюшко рекомендовал его князю Адаму Чарторийскому.
Редактор принял Жозефа Гаде очень любезно, тотчас согласился напечатать его статью и, узнав, что автор ищет работы, предложил ему постоянное занятие в своем журнале. Гаде был, вероятно, в восторге. Он стал чем-то вроде секретаря журнала и жил с редактором душа в душу. У них были общие научные интересы. Редактор проявлял большую осведомленность в вопросах новейшей французской истории. Ему, конечно, было известно, что вся семья Гаде погибла в 1794 году. Вероятно, больше удивляло Жозефа Гаде то, что редактор был очень хорошо осведомлен и о подробностях сент-эмилионской трагедии. Так, однажды — быть может, за бутылкой вина, — разговаривая об этом деле со своим помощником, он проявил осведомленность поистине чрезмерную... И вдруг страшная, потрясающая догадка озарила Жозефа Гаде — она оказалась совершенно верной: редактор «Revue Encyclopédique» был Жюльен де Пари!
О сцене этой рассказывает сам Жозеф Гаде в одном из своих ученых трудов: рассказывает вскользь, очень бегло, видимо, неохотно — и довольно бестолково. Не скрою, в его рассказе есть некоторые несообразности. Но у нас нет никаких оснований не верить этому честному, добросовестному человеку. Разумеется, он знал, что редактора его журнала зовут Жюльен. Однако фамилия эта очень распространенная. Жюльенов во Франции великое множество, и Жозефу Гаде не приходило в голову, что «политический писатель, верный королю», дружески переписывавшийся с разными европейскими монархами, был в свое время закадычным другом Робеспьера и что он, Гаде, служит у сент-эмилионского палача, отправившего на эшафот, в числе сотен других людей, всю его семью! Ему казалось, что тот Жюльен давно погиб...
Нет, Жюльен не погиб. Такие люди погибают редко — разве уж очень, по случайности, не повезет. Жизнь Жюльена пока совершенно не изучена, биографий его не существует, и сведения о нем разбросаны в трудах самых разных, да еще отчасти в его собственных многочисленных произведениях, особенного доверия, конечно, не заслуживающих. Расскажу то, что знаю, вернувшись к 1794 году.
Через несколько дней после казни семей Буке и Гаде Жюльен отправился из Бордо в Париж. Вероятно, он путешествовал в добром настроении: его доклад мог рассчитывать на самый благоприятный прием у Робеспьера. Ужасное известие застигло его в дороге; приехав в Ла-Рошель, он узнал о событиях 9—10 термидора: Робеспьер пал! Робеспьер казнен!..
Правду сказал философ: сила человеческого духа познается в несчастье. Жюльен де Пари — прообраз столь многих советских граждан, о которых мы ежедневно читаем в газетах, — не растерялся. В Ла-Рошели было «Патриотическое общество», он бросился туда и произнес громовую речь — против Робеспьера и его сообщников: «Их безжизненные тела лежат ныне вместе с трупами других знаменитых злодеев, но живое тело республики невредимо!..»
К сожалению, неизвестно, какой прием оказала аудитория юному оратору. В Ла-Рошели Жюльен не засиделся; следующая его остановка была в Орлеане. Там тоже было «Патриотическое общество», там он тоже произнес громовую речь. Оказалось, он давно подумывал о том, как бы заколоть Робеспьера, «хотя его ложные добродетели вначале внушали мне иллюзии». Из последних слов видно, что молодой человек все же чувствовал некоторую тревогу. И не без основания. В рапорте парижской полиции от 18 термидора II года мне случайно попалось следующее сообщение:
«Жюльен де ла Дром (отец Жюльена де Пари) нанес себе четыре раны перочинным ножом... Полицейский инспектор отправился на место происшествия... Жена Жюльена в слезах сказала, что событие с их 19-летним сыном (подробностей она не сообщила) вызвало у гражданина Жюльена сильную, еще продолжающуюся лихорадку. Ударов же перочинным ножом он, по ее словам, себе не наносил...»
Какое именно «событие» произошло с молодым Жюльеном, я не знаю. В день полицейского рапорта он еще находился в дороге: орлеанская речь его, позднее им напечатанная, была произнесена 19 термидора. Вероятно, Жюльен-отец, видный политический деятель, в тот день узнал от товарищей по Конвенту, что дело его сына плохо и логически должно кончиться гильотиной.
По приезде в Париж бордоский комиссар был арестован. Отношение к нему было, однако, непостижимо мягкое. Комиссия, разбиравшая бумаги Робеспьера и, следовательно, прочитавшая все письма к нему Жюльена, огласила из этих писем лишь немногие и относительно невинные отрывки, признав вдобавок разные смягчающие обстоятельства: молодость, искренность и т.д. Быть может, это объяснялось тем, что он был сыном товарища членов комиссии; а может быть, комиссия признала, что не стоит заниматься мальчишкой: есть более значительные люди. Как бы то ни было, его из тюрьмы немедленно перевели в какую-то санаторию, а через некоторое время отпустили на свободу.