Я перевернул страницы и в конце последнего листа прочел наспех написанную фразу:

«Заранее извиняюсь за удар, который Вам нанесу сегодня. Но удар будет вознагражден. Ждите, надейтесь, Готтфрид».

— Сволочь! — выругался я, не сумев сдержать чувства досады за свою оплошность.

Просмотрев все бумаги, сразу же засел за составление объяснительной записки на имя Федчука. Горько же было мне в ту минуту…

Закончив доклад, задумался над тем, что, занявшись делом Хохвагена, уже несколько дней не контролировал патрульную службу в городе, не побывал ни в одной из воинских частей гарнизона. Позвонил Ибрагиму, попросил его пройти; вместе со мной и посмотреть, как работают наши люди.

Домой я возвращался довольно поздно, настроение мое немного поправилось: все наши патрули несли службу бдительно и умело.

В окне моей квартиры горел яркий, приветливый огонек. Переступив-порог, увидел Ольгу. Она стояла посреди комнаты с бокалом вина в руке. Видно, услышав шум машины, приготовилась к встрече.

Я поднял над головой форель, привезенную от соседнего коменданта. Ольга запела:

— Шаланды полные кефали…

— Ты будешь здесь самая веселая и самая красивая, — сказал я.

— Ты шутишь?

— Нет, правда!

— Я бы поверила тебе, если бы… если бы не было на свете зеркал.

— Для меня, — сказал я.

— Ну, тогда это чудесно…

«Вот так быть бы нам всегда вместе, — подумал я, — да только это никак невозможно».

— О чем ты думаешь? — спросила она вдруг.

— Угадай.

— Тебе тяжело?

— Очень.

— Тогда — отдыхать. Больному спать надо.

И я понял, что она все знает. Да, немного сумел я дать Ольге. Заботу. Тревоги. А радости — маловато. Наконец я сказал:

— Ты знаешь, у меня очень большие неприятности по службе.

— Я сразу это почувствовала, — сказала она, — и видела, как ты мучаешься, хотя ты и притворялся довольно искусно, но ведь я научилась тебя хорошо понимать.

И я рассказал ей обо всем, что случилось за последние дни.

— Тебе надо хорошо обдумать завтрашнее объяснение, — сказала она.

— Да, — подтвердил я.

— Тогда отдыхай, а встанешь — хорошо все подумай. Но вину свою отрицать бессмысленно.

— А я и не собираюсь…

Утро выдалось погожее, солнечное. Чистое, без единого облачка, небо сияло над городом. Солнечный свет, процеживаясь сквозь листву развесистых тополей, густыми желтыми пятнами ложился на траву, на кусты, на стены.

— Может, поедем вместе? Двоим легче ведь отдуваться, — спросил Ибрагим, ожидавший меня у автомашины.

— Не надо, дорогой, не надо. Я и сам справлюсь.

— Ну, как говорят, ни пуха, ни пера…

К моему полному изумлению, полковник Федчук встретил меня спокойно и, как мне показалось, даже заботливо. Осведомившись о здоровье и несколько раз перечитав мое объяснение, он с укором сказал:

— Допущенный просчет вам действительно простить трудно. И вы правильно поступаете, когда стремитесь извлечь урок, анализируете ошибки и промахи. Но то, что распустили слюни, это не к месту.

Федчук поднял голову. Глаза его подобрели. Казалось, он в полной мере оценил мое состояние и реакцию на ошибку.

— Слюни распускают, — жестко сказал он, — когда теряется вера в достижение цели, пропадает энергия. Ведь все, в конце концов, зависит от восприятия. Вы испытали первую неудачу и уже думаете, что эта неудача непоправима.

— Мне нелегко просить об отставке, не рассчитавшись с преступником, не взяв реванша, но я исхожу из интересов работы…

— Это правильно. За допущенный вами просчет мы вас, конечно, накажем. Полюбуйтесь, какую бурю вы подняли в австрийском политическом мире.

С этими словами он протянул мне целый ворох газет, страницы которых пестрели громкими сенсационными заголовками: «Странный побег заключенного». «Побег или комбинация?» «Австрийский заключенный бежит с помощью русских». «Стрельба по австрийцу из советской комендатуры». «Новые бесчинства красных дьяволов в своей зоне», — и множество других, повергших меня в полное смятение.

У меня было чувство, будто меня раздевают догола на морозе. Но я обрел хладнокровие и сказал:

— Пока не поздно, я должен доложить, что в конце своих показаний Хохваген сделал приписку. Он написал, что удар, который нанесет мне, окупится какими-то его делами. Вот, посмотрите… — и я протянул ему исписанные листы.

Федчук очень внимательно несколько раз перечитал записку, о чем-то задумался. Оторвавшись от нее, заговорил:

— Что же, я буду только рад, если этот удар научит вас лучше ориентироваться в обстановке. Да плюс мы еще вас ударим. Так будет лучше…

— За одного битого…

— Да, вы угадали. Теперь о самой записке. Не нравится она мне. Враг что-то замышляет, на что-то надеется. Записка не случайна. У нас есть кое-какие сведения о предполагаемых акциях, и я вас прошу обо всем, что будет снова возвращать вас к делу Хохвагена, докладывать лично мне и без задержки. Ясно?

— Вполне. Хочу вам доложить, что мы уже приобрели наблюдателя по месту жительства семьи Хохвагена. Не может быть, чтобы он там не появился.

— Это вы сделали правильно… Я жду от вас рапорт о задержании преступника. Вот, кажется, все.

— Разрешите идти?

— Да, вот еще… Мне было поручено расследование этого дела, но мне кажется, что вы довольно объективно все изложили в своем объяснении, поэтому мы его и положим в основу выводов. А теперь до свидания.

— До свиданья, — сказал я и, повернувшись по-военному, быстро вышел.

Я несся, как на крыльях. На душе стало легче. Хотелось с удвоенной силой работать и отдать работе себя до конца.

Прошло несколько недель, а приказа о наказании все не было. За это время мы с Ибрагимом отчасти искупили свою вину, задержав еще одного вражеского шпиона, пытавшегося подкупить австрийца, работающего в штабе полотером.

Я начал было уже забывать злополучную историю с Хохвагеном, но однажды вечером мне доложили, что меня спрашивает какая-то женщина.

Через несколько минут на пороге кабинета появилась худенькая, тщедушная блондинка в запыленной провинциальной одежде.

— Я от Готтфрида, — сказала она, — жена его.

— От кого? — переспросил я, не веря своим ушам.

— От Хохвагена. Вам от него письмо.

С этими словами она запустила руку в корзинку, вытащила детскую кофту, вытряхнула карман, и из него на стол выпала свернутая в трубочку тоненькая бумажка.

— Вот, — сказал она и, смахнув свои вещи в корзину, повернулась к выходу.

— Минутку, предъявите, пожалуйста, документы.

Она вновь запустила руку в корзину и вытащила оттуда паспорт.

Сомнений не было — передо мной стояла жена Хохвагена.

— Может быть, скажете еще что-нибудь?

— Нет, нет, я ничего не знаю.

И она сразу же исчезла, оставив меня в растерянности и тревоге.

Развернув бумажку, я понял, что в моих руках находилось то обещанное, что было названо в приписке Хохвагена «наградой за удар».

«Проникнув в круги ваших противников, получил сведения, что на ближайшие дни готовится взрыв в советском верховном комиссариате в „Империале“. В обеденный перерыв с помощью одного из лифтеров туда проникает агент, который заложит мину. Завтра, после десяти утра, зайдите в телефонную будку у кафе „Карлсплатц“. На сто сорок седьмой странице телефонного справочника увидите пятизначное число. Первые две цифры — число месяца; третья — месяц; четвертая и пятая — время. По этому вызову приходите в „Шиллерпарк“ на Ринге со стороны госпиталя. Спуститесь по лестнице и сверните вправо. За кустами в стене парка найдите вставной пустотелый кирпич. Там будут последующие сообщения. Через каждую неделю цифра будет повторяться на третьем листе от предыдущего. Через первый тайник будут указываться другие. Доложите начальству.

Готтфрид».

Пробежав сообщение, я опять поймал себя на том, что загораюсь предательской увлеченностью, и только усилиями воли вернул себе хладнокровие.