— Ну, что ты на сей счет думаешь? — спросил Ефимов, внося в комнату чайник.

Лариса пожала плечами:

— Скорее всего, роковое стечение обстоятельств. Надо же так неосторожно обращаться с оружием! Не зря говорят — и палка раз в год стреляет.

Ефимов молча слушал, разливая чай по чашкам.

— Пей. Вот попробуй наших ватрушек.

— Вкусно!

— То-то же.

За чаем отношения хозяина и гостьи теплели с каждым глотком.

— Вы извините, а как ваше имя-отчество? А то «товарищ Ефимов» — уж больно официально.

Дедок усмехнулся:

— Сергей Михайлович. А тебя как зовут?

— Ларисой... Сергей Михайлович, а вы один живете?

— Нет, с дочкой, зятем и внучкой. Внучка уже в институте учится. В нашем, педагогическом.

Лариса помогла Сергею Михайловичу вымыть чашки, потом они снова вернулись в горницу.

— Сергей Михайлович, — спросила девушка, — а вы почему краеведом стали? По специальности вы кто? Историк?

— Нет, — засмеялсяСергей Михайлович, — всю жизнь бухгалтером проработал. И всю жизнь краеведом был — вырезки газетные собирал по истории нашего города, потом вот в архиве начал на общественных началах работать. Это когда на пенсию пошел. А там такие россыпи!.. Приводить в порядок не один десяток лет придется. Ну ладно, отвлекаемся мы с тобой. Так вот, по поводу этого обвинительного акта — не роковое то стечение обстоятельств. То есть выстрел, вероятно, случайным был, но почему остальные арестованы? Что кроется за словами — «по агентурным данным»? Неясно.

— А где само дело? — спросила Лариса. — Там должны быть, наверное, протоколы допросов.

— Дела я не нашел, — сокрушенно покачал головой Ефимов, — вероятно, его передали в губернское жандармское управление, да вряд ли мы бы узнали из него что-нибудь. Ты же читала — никто из арестованных никаких показаний не дал. Осуждены по косвенным уликам. Конечно, произвол, но тогда с такими вещами не считались.

— А архив жандармского управления?

— Дело в том, что архив был сожжен еще во время февральской революции. Так что все концы в воду. И если бы не записка...

— Да, — спохватилась Лариса, — конечно. У вас же есть записка. Кстати, как она к вам попала? У кого-то из подпольщиков сохранилась?

— К сожалению, записка к адресату не попала. Я се нашел в переписке судебной палаты. Вот посмотри.

Ефимов достал из заветной папочки еще несколько тетрадных листочков. Лариса внимательно стала читать:

«В губернское жандармское управление.

Уведомляем, что сношения политических арестантов со своими единомышленниками, находящимися на свободе, могут производиться равно как посредством письменных сношений, так и нижеследующими способами: 1) Арестанты одиночной категории, содержащиеся в губернской тюрьме, с момента перечисления их за прокурором палаты, пользуются согласно существующим правилам общей прогулкой, на которую они выводятся партиями до 9 человек. На этих прогулках у них, конечно, происходит обмен мыслей и впечатлений, которые затем передаются лицам, их посещающим на свиданиях, несомненно принадлежащим к такой же политической организации. Доказательством того, что лица, посещающие арестованных, — их единомышленники, служит то, что посетители через некоторое время попадают в тюрьму, но тогда к ним являются лица, прежде содержащиеся в ней. 2) Бывают случаи, когда лица прокурорского надзора разрешают политическим арестантам приглашать к себе посторонних врачей, а эти впоследствии состоят в близком знакомстве с заключенными. 3) По распоряжению прокурорского надзора к политическим заключенным являются целые группы защитников, которые запираются с ними в отдельных комнатах. Что же касается вечерних переговоров политических арестантов через посредство окон, то прекратить таковые не представляется никакой возможности, особенно ввиду того, что мебель в одиночных келиях свободно переставляется с места на место и администрация тюрьмы лишена всякой возможности воспретить подставлять табуреты к окнам, так как для этого потребовалось бы выставить часовых внутри камеры.

Учитывая вышеизложенное, мы не можем обещать полную изоляцию от окружающих лиц арестованных по подозрению в принадлежности к партии социал-демократов, если не будет соответствующего указания прокурору Палаты. Попытки к таковым сношениям имеются. 18 октября сего года заключенный в камере № 678 Решетников пытался передать на прогулке записку заключенному в камере 617 Новинскому. Записка прилагается.

Помощник начальника тюрьмы».

— Значит, записка не дошла до адресата? — спросила Лариса у Ефимова.

— Не дошла, — ответил он, забирая у нее листки и доставая из папочки новые.

Она уставилась на них, продолжая спрашивать:

— Значит, не удалось установить, кто предатель?

Ефимов покачал головой:

— Есть одна догадка. В нашем краеведческом музее собраны воспоминания ветеранов революции. Часть из них, касающаяся наиболее значительных событий, опубликована, часть так и осталась в единственном экземпляре. Я, когда уже отослал письмо в журнал, еще раз их просмотрел. Все они касаются заводских подпольных организаций. Но вот один документ, кажется, помогает нащупать ниточку.

Давай я сам тебе прочитаю то, что написал один пенсионер. Он тогда работал на судостроительном заводе, потом — в горсовете, а в тридцатые годы был послан председателем колхоза. Интересный человек, интересная жизнь, целую книгу можно о нем написать. Но это так, к слову. Я прочитаю то, что нас сейчас касается. — Ефимов надел очки и неторопливо начал: — «К подпольной работе я был привлечен рано. четырнадцатилетним подростком. Работал я в то время учеником токаря на судостроительном. Поручение у меня было несложное: со станции доставлять на завод газету „Правда”. Делалось это так: я ходил на занятия в народную школу, которая находилась около станции. Учительница у нас была совсем молоденькая, сама только что кончила гимназию. Звали ее Александра Сергеевна Новинская. Она была дочкой машиниста Новинского, который, как я узнал уже много позже, руководил тогда подпольной группой на железной дороге. Видимо, он сам получал газеты, а потом через дочку передавал на завод. Александра Сергеевна была хоть молодая, но очень строгая. Если кто знал плохо, оставляла заниматься дополнительно. Я хоть учился с охотой, делал вид, что не знаю чего-нибудь, и всегда уходил последним, получал на прощание газеты, которые прятал под рубаху. Давала она мне, кстати, и книги хорошие почитать. Так я носил газеты два или три месяца. А потом токарь Михайлов мне однажды сказал: „Не ходи на станцию, их всех арестовали”. Очень я переживал, особенно жалко было нашу учительницу. Однако вскоре случайно в городе я увидел Новинскую. Обрадовался, спрашиваю: „Значит, вас не забрали?'« А она, не глядя на меня, бросила: „Не разговаривай со мной, опасно. Уходи”. — „А как же вы?” — спрашиваю. „Я. — отвечает, — скоро отсюда уеду. Да и школу закрыли”. Так и пошел я восвояси. Рассказал потом о той встрече Михайлову. Помнится, он тоже удивился, как это она на свободе осталась. После Октябрьского переворота я служил в Красной гвардии. Пришлось допрашивать одного пленного, оказавшегося в прошлом полицейским надзирателем, по фамилии Золотов. Он на допросе показал, что арестовывал железнодорожную группу. И тоже подтвердил, что кто-то их предал. Однако кто именно, не знал. Один раз только жандармский ротмистр ему проговорился, что провокатором была какая-то женщина. Вроде звали ее Зинаида...»

Вот и все, — сказал Ефимов, заканчивая чтение. — Дальше он о себе пишет. Но ты понимаешь, какая петрушка получается? Это Новинская. Явно была членом подпольной группы и не арестована? А? И потом про эту Зинаиду?

— Чтобы дочь предала отца! Никогда не поверю, — горячо заспорила Лариса.

— И не такие вещи в ту пору случались, — не согласился Сергей Михайлович.

— Зачем ей это нужно было? И потом, ее же Александрой звали, а ротмистр какую-то Зинаиду называл. Может, еще в организации женщины были, мы же не знаем?