Во все время тюльпаномании — не только во время ее фатального эпилога, но также и в период победоносной эйфории — случались маленькие и большие человеческие драмы. Из многих примеров, сохранившихся в памяти, выберем один. Тема будто живьем взята из рассказа Чехова.

Гильдия цветоводов в Харлеме была взбудоражена сенсационным известием, приведшим всех в состояние лихорадочного возбуждения. Дело в том, что некий никому не известный сапожник из Гааги вырастил новый необычный сорт, названный «Черным тюльпаном». Принимается решение начать немедленные действия, то есть разобраться на месте и, если возможно, заполучить образец. Пятеро господ, одетых в черное, входят в темную каморку сапожника. Начинаются торговые переговоры, переговоры очень странные, поскольку господа из Харлема разыгрывают роль благодетелей: мол, они пришли сюда из чистой филантропии, чтобы помочь бедному ремесленнику. Но в то же время они не скрывают своей огромной заинтересованности в обладании «Черным тюльпаном». Мастер колодки и дратвы ориентируется в ситуации и запрашивает наивысшую цену. Торг продолжается, наконец сделка приходит к завершению — полторы тысячи флоринов, сумма действительно нешуточная. Минута счастья для бедного сапожника.

И тут происходит нечто неожиданное, то, что в драме называют поворотным пунктом. Купцы бросают обретенную столь высокой ценой луковицу на землю и начинают яростно топтать ее ногами, превращая в кашицу. «Идиот, — кричат они обалдевшему сапожнику, — у нас тоже есть луковица „Черного тюльпана“. И кроме нас — ни у кого на свете! Ни у короля, ни у императора, ни у султана. Если бы ты запросил за свою луковку десять тысяч флоринов и еще пару лошадей в придачу, мы бы заплатили тебе без слова. Запомни хорошенько: в другой раз счастье тебе не улыбнется, потому что ты — болван». И выходят из дома. Сапожник неверным шагом поднялся на свой чердак, лег на кровать, накрылся плащом и испустил дух.

Тюльпаномания — самый тяжелый из известных нам случаев ботанического сумасшествия — была лишь эпизодом, вписанным на страницы Большой Истории. Мы выбрали его не без причины. Следует честно признаться: мы испытываем странное удовольствие, представляя безумства в стране, которая была прибежищем разума, и нам нравится заниматься катастрофами, происходящими на фоне безмятежного пейзажа. Однако существуют и более важные причины, чем личные или эстетические пристрастия. Разве описанная афера не напоминает другие, более грозные безумства в истории человечества, основанные на неразумной привязанности к единственной идее, единственному символу, одной формуле счастья?

Поэтому нельзя поставить большую точку после даты «1637 год» и признать это дело завершенным. Неразумным было бы вычеркнуть его из памяти или отнести к загадочным странностям прошлого. Если тюльпаномания была разновидностью психической эпидемии (а я осмеливаюсь думать, что так оно и было), то существует вероятность, граничащая с уверенностью, что в один прекрасный день в том или ином виде она посетит нас снова…

В каком-нибудь порту на Дальнем Востоке она уже вступает на борт корабля.

Письмо, в котором так естественно переплелись дела возвышенные и повседневные, моральные поучения и живописные принадлежности, писалось в 1635 году Терборхом Старшим из небольшого городка Зволле его семнадцатилетнему сыну Герарду, находившемуся тогда в Лондоне. Среди убогих и скучных материалов к биографиям голландских художников этот документ исключителен, — он сохранил тепло и блеск солнечного дня.

Если уместно в одной фразе употребить два старомодных оборота, то мы скажем, что Терборх-сын родился под счастливой звездой и к тому же был чудо-ребенком. Жизнь его проходила в достатке, без потрясений, драм, остановок в карьере. Его талант развился очень рано — сохранившиеся рисунки восьмилетнего мальчика не только поражают своей зрелостью, но и свидетельствуют об открытии им собственной художественной формы, собственного стиля. Профессии он учился у отца, искусного графика, а затем — у упомянутого в письме Питера де Молейна. В семнадцать лет он уже становится свободным художником, занесенным в списки членов гильдии.

Как водится, такой молодой и подающий надежды художник должен был остепениться, открыть свою мастерскую, принять учеников, завести семью. Терборх Младший предпочитает путешествовать. Его странствия впечатляют размахом — Англия, Италия, Испания (там он, вероятно, написал портрет Филиппа IV^{62}), Франция, Фландрия и Германия. Ближе к сорока годам он по зрелом размышлении женится и поселяется в небольшом северном городке Девентере. Там, вдали от художественных центров, проживает в мире и согласии клан Терборхов, члены которого окружают художника уважением и любовью, поскольку он был не только известным мастером, но, что еще важнее, занимал пост городского советника.

Вершиной его художественной карьеры был выезд в Мюнстер в составе голландской делегации на переговоры с Испанией, закончившиеся подписанием в 1648 году мирного договора, который положил конец восьмидесятилетней войне^{63}. Значение этого события трудно переоценить. И Терборх запечатлел в своей картине торжественный момент принесения присяги после достигнутого соглашения.

Это очень своеобразное произведение, написанное на доске размером 45x58 сантиметров. На этом малом пространстве художник разместил пятьдесят или, как утверждают некоторые научные источники, даже семьдесят фигур секретарей, чиновников высокого ранга, поверенных в делах и дипломатов, не забыв при этом и себя. В целом картина производит впечатление чрезвычайно монотонной, представляющей группу людей, застывших в похожих позах, а художник, отдавая себе в этом отчет, старается вдохнуть в нее немного жизни, показывая одни лица в профиль, а другие en face, а также с десяток рук, несмело поднятых в жесте принесения присяги. Что касается колорита, то и в этом смысле картина была мало привлекательной. С правой стороны стоит мужчина в ярко-красной пелерине, с левой — молодой человек в золотистой чешуе парадного убранства, напоминающий насекомое. Посредине — стол, накрытый зеленой, переходящей в чернь тканью, а на нем Библия цвета киновари. Через окно проникают лучи света, льющиеся лениво и без блеска. Картина всегда производила на меня впечатление церемонии торжественного открытия Всемирного конгресса насекомых. Думаю, что некоторые виды мне бы удалось определить.

Я вполне понимаю, что мои слова отдают святотатством, поскольку, по общему мнению, «Заключение мира в Мюнстере» — это шедевр. В лицах дипломатов (каждое размером с ноготок) ухитрялись видеть даже борьбу противоположных чувств — страха и надежды, радости и уныния. Я попросту считаю, что это не лучшая картина Терборха, но зато она дает весьма характерный пример своеобразия голландской живописи. Любой ученик Рубенса, Веласкеса либо итальянских мастеров развил бы эту сцену, наполнил бы ее движением, кипением, красками, пафосом, гиперболой (все ведь следует преувеличить и разукрасить), а свободное место под крышей заполнил бы античными богами или архангелами, трубящими в трубы. Терборх пишет свое историческое произведение без пафоса, естественно, как если бы это было жанровое полотно, которое легче представить себе на стене мещанской комнаты с камином, чем в парадном зале ратуши. Это картина-протокол, и благодаря ей мы знаем теперь, как было на самом деле. И только в одном мастер оказался фантастом с неудержимым воображением: он запросил за свою картину такую чудовищную цену, что до конца жизни так и не нашел на нее покупателя.