Совершенно неожиданно 30 июня 1627 года Торрентиус был арестован и заключен в харлемскую тюрьму.
Вначале можно было предположить, что вся эта афера быстро закончится, primo[21], отеческим внушением трибунала; secundo[22], торжественным обязательством исправиться со стороны раскаявшегося грешника; tertio[23], чувствительным штрафом. Однако вскоре выяснилось, что дело приобретает фатальный оборот; что суд, еще не приступив к рассмотрению доказательств, решил сурово наказать порочного художника — любой ценой и под любым предлогом.
На это указывало огромное количество вызванных судом свидетелей, среди которых преобладали личные враги Торрентиуса, а их было без счету. Их показания касались двух видов преступлений, приписываемых художнику, а именно: нарушения общепринятых норм поведения и безбожия. По первому вопросу богатый изобличающий материал был предоставлен суду слугами в домах, где жил художник, хозяевами трактиров, а также случайными свидетелями его непрестанных экстравагантных выходок.
Вот один из свидетелей, наблюдавший интимную сцену — Торрентиуса с молодой женщиной, сидящей на его коленях. Другой, хозяин трактира «Под змеей» в Делфте, поведал трогательную историю о девушке, которой художник кидал конфеты из окна до тех пор, пока она ему не покорилась, а когда та забеременела, то злонамеренно ее бросил и в довершение всего публично посмеялся над нею. Выступил с показаниями также член известной семьи ван Берестейн. Он утверждал, что Торрентиус приводил с собой в кабаки женщин легкого поведения, ссылаясь на письмо принца Оранского — salva guardia[24], — которое якобы наделяло его властью над всем полусветом Республики. Ван Берестейн свидетельствовал также, что обвиняемый организовывал пиршества для достойных советников и богатых купцов, на которые приглашал юных дам из приличных домов. После пира все они предавались групповым телесным утехам.
Перечень этих обвинений — видимо, правда мешается здесь со сплетней, а честное признание с подлым доносом — можно бы было продолжить, но мы ограничимся этими примерами. Более существенной представляется попытка ответа на вопрос, был ли Торрентиус на фоне существовавших тогда общественных отношений особой неприемлемой, зловредной, чем-то вроде морального чудовища?
Английский посол Вильям Темпль, зоркий наблюдатель жизни в Голландии, говорит, что сама физическая конституция ее жителей определила их темперамент и черты характера. По природе рассудительные, умеренные, они не испытывали — за некоторыми исключениями, конечно, — сильных страстей. Суровость кальвинизма в Республике смягчалась всеобщим духом толерантности. Одновременно существовали и примерная мещанская, филистерская мораль, и значительное поле свободы. Кто-то верно заметил, что столь любимая голландцами свобода брала свое начало скорее в ненависти к насилию, чем в очарованности абстрактными лозунгами, что было и остается целью всевозможных революционеров. Впечатляющие завоевания страны в области демократии в значительной степени защищались существующими обычаями, и в меньшей — государственными учреждениями. Но и толерантность обычно заканчивалась там, где приходилось иметь дело с крайностями, например — с проявлениями явного безбожия. В 1642 году в амстердамской тюрьме оказался некий Франциск ван дер Мерс, который не верил в божественность Христа и в бессмертие души. Он просидел семь месяцев и был выпущен на свободу.
Власть обычаев, особенно в деревнях, была строгой, а выбор будущей жены вместе с обрядом обручения подчинялся вековым традициям и на всякий случай производился под бдительным оком взрослых. Молодежь, конечно, предпочла бы менее формальные способы установления контактов — на катке, в лесном безлюдье, на морском побережье и даже в церкви. Однако против этого громко протестовали с амвонов пасторы, а они вмешивались во все возможные и невозможные события повседневной жизни: боролись с театром, курением табака, питьем кофе, пышными похоронами и свадьбами, они осуждали длинные волосы у мужчин, серебряные тарелки и даже воскресные прогулки за город. Верующие выслушивали все это с набожными минами и поступали по-своему.
Супружество было, в общем, предприятием солидным. Отец или муж имел право покарать женщину, застигнутую in flagranti[25], даже убийство в таких случаях сходило с рук. Закрывали глаза и на те случаи, когда холостой мужчина поддерживал интимную связь с незамужней женщиной — лишь бы соблюдал при этом необходимые приличия, — а вот если он был женат и попался на безнравственном любовном ворковании, то обычно должен был заплатить за это солидный штраф.
На фоне большинства тогдашних королевских и могущественных аристократических дворов Европы двор наместников Нидерландов был оазисом скромности. Единственным, кто портил эту достойную похвалы картину скромности и добродетели, был Вильгельм II{76}, а его буйный темперамент сделался благодарным предметом ядовитой сатиры. О нем выпускали листовки, да что там, даже на театральных подмостках высмеивались его и вправду многочисленные романы.
При всем при том существовал широко распространенный, полуязыческий, глубоко укоренившийся в традиции институт, а именно ярмарки — сочетание базара и отпущения грехов со взрывом разгульной свободы. Сотни картин представляют эти нидерландские вакханалии (без них невозможно понять жизнь голландцев). С толпами трудолюбивых и бережливых крестьян и ремесленников в эти дни происходит внезапная метаморфоза, они вешают на гвоздик свои непоколебимые добродетели и охотно поддаются искушению Семи смертных грехов. Следствием этих ярмарок было появление огромного числа внебрачных детей и подкидышей. Терпеливая общественная благотворительность возводила для них все новые воспитательные дома и приюты.
В больших городах, в особенности портовых, процветала проституция, с которой даже не пытались бороться, понимая, что старания были бы напрасными, однако здравый смысл требовал удерживать этот общественный феномен в определенных рамках. Был придуман оригинальный способ — в некоторых районах Амстердама заботу о домах свиданий возложили на полицию, и стражи публичного порядка сотрудничали с дамами легкого поведения в примерной гармонии. При этом использовалась не вполне легальная, но зато прибыльная процедура: проститутка, переодетая в «наивную, пришедшую в первый раз», заманивала достойного богатого господина в определенное место, а там его уже ждала полиция и назначала «соблазнителю» соответствующую денежную кару Опасаясь скандала, платили, пожалуй, все.
И как же на этом фоне представляется «дело Торрентиуса»? Художник, мягко говоря, нарушал общепринятые нормы морали, причем делал это систематически, убежденно, демонстративно, верный своему кредо, поэтому его главной виной была даже не буйная и распущенная жизнь, но сама атмосфера скандала, та огласка, которую Торрентиус придавал своим выходкам. А вот этого мещанская мораль простить не может.
Сбор доказательств вины в этой области, правда, еще не давал оснований для вынесения сурового приговора, поэтому приступили к конструированию нового обвинения в более тяжелой весовой категории, а именно — в безбожии.
Всему свету известно, что это понятие — достаточно расплывчатое, дающее широкое поле для деятельности интерпретаторов, и эта привилегия неясности использовалась в истории довольно часто, обычно с фатальным результатом для обвиняемого. В случае Торрентиуса хотели доказать, что художник был явным богоборцем, причем злокозненным, не только вступившим в борьбу с догматами веры, но и подвергающим сомнению само существование Бога.
И вот начался — horribile dictum[26], ведь дело происходило в просвещенной Голландии — сбор показаний, которые должны были свидетельствовать о тесных связях художника с нечистой силой. Кто-то доносил, что Торрентиус часто прохаживался по лесу, где вдали от людских глаз мог вести переговоры с дьяволом; что он покупал на рынке черного петуха и курицу, якобы для занятий чернокнижием; что из его мастерской доносились звуки, издаваемые существами нематериальными. Легко догадаться, что звуки эти исходили от вполне земных дам, навещавших художника под покровом ночи.