Хендрик Аверкамп. Катание на коньках.
Среди множества шедевров галереи Уффици легко пропустить небольшую картину под названием «Семейный концерт» кисти Франса ван Мириса{33}. Это сцена из жизни избранного голландского общества, которое славилось своей страстью к музицированию. Только что смолкли инструменты, и поклонники Полигимнии подкрепляются вином. На фоне богатого интерьера представлено всего шесть персонажей — как сказал бы француз, глядевший на картину Вермеера. Однако, несмотря на это, тосканский герцог Козимо III заплатил за это полотно потрясающую по голландским меркам сумму, а именно две с половиной тысячи гульденов, то есть на девятьсот гульденов больше, чем выжали из своих купеческих карманов те, кто заказывал у Рембрандта «Ночной дозор».
Как же происходило формирование цен на картины голландских художников в XVII веке? Эту проблему нельзя свести к одной простой объясняющей формуле, заключить в одно бесцветное «среднее».
В том сложном механизме, которым была торговля картинами, имели значение и такие факторы, которые можно объяснить рационально, но также и непредвиденные, случайные. Например, жизненная ситуация художника в данный момент, а также добрая или — чаще — злая воля покупателя, который только и ждал случая, чтобы стать обладателем картин, заплатив за них как можно меньше.
Рембрандт в период своей славы ставил твердые условия и чаще всего получал желаемое. Другие признанные сегодня мастера вынуждены были довольствоваться зарплатой столь мизерной, что трудно понять, каким чудом, даже при самой большом трудолюбии, им удавалось удержаться на плаву.
В 1657 году в Амстердаме умер известный антиквар и торговец произведениями искусства Иоханнес Рениальме. Как обычно в таких случаях, приступили, не мешкая, к подробной инвентаризации оставленного им состояния. Помимо недвижимости, драгоценностей и разных диковинок, в него входило более четырехсот картин — да каких! — Гольбейна, Тициана, Клода Лоррена, самых выдающихся голландских мастеров. Возле каждой позиции указывалась ее реальная рыночная цена, то есть такая, которую, по мнению приглашенных художников, и профессиональных оценщиков, можно было бы получить hie et nunc[5], если бы наследники захотели обратить их в деньги. В голландских архивах сохранилось множество подобных инвентарных документов, которые служат для исследователей бесценным и достоверным источником.
Выше всего — в серьезную сумму полторы тысячи гульденов — была оценена работа Рембрандта «Христос и грешница». Это кажется вполне понятным, если учесть ранг художника и возвышенную тему, принадлежащую к тем самым historien, которые восхвалялись теоретиками искусства. Однако вопреки теории сразу за Рембрандтом оказалась типичная жанровая сцена, а именно «Женщина на кухне» Герарда Доу{34}, оцененная высоко, в шестьсот гульденов. Доу был востребованным и модным художником. Теплый сладковатый колорит, мастерская игра света, безупречный по точности рисунок — о художнике рассказывались анекдоты, будто он целыми днями рисует волосок за волоском метлы и щетки, — снискали ему симпатии многих любителей, в том числе и за пределами Голландии. Зато к другим, вовсе не худшим жанровым мастерам оценщики отнеслись как к пасынкам. В самом конце этого инвентарного документа расположился великолепный в нашем понимании Адриан Браувер{35}, работа которого была оценена позорно низко, всего в шесть гульденов.
Мы можем только догадываться, как этот безумный разброс цен (от себестоимости материала до суммы, составляющей зарплату квалифицированного ремесленника за несколько лет) действовал на психику художников. Многих он наверняка возбуждал, поскольку содержал элемент риска, надежду на большой выигрыш, внезапную перемену к лучшему в злой судьбе. Существовал ведь шанс, что в один прекрасный день появится щедрый покупатель — как тот Козимо, сказочный принц, — и одной покупкой откроет новые жизненные перспективы. Именно такую надежду, наверное, вынашивал в своем сердце Герард Терборх{36}, когда писал «Мюнстерский мир» (1648).
Большинство художников, однако, не рассчитывали на чудеса. Они работали в поте лица своего, переживали многочисленные кризисы и сбывали свои работы за бесценок.
В 1641 году Исаак ван Остаде{37}, брат Адриана, угнетаемый финансовыми трудностями, продал одному купцу (документы сохранили имя этого обдиралы) тринадцать картин за смешную цену в двадцать семь гульденов. Два гульдена — это была всего лишь себестоимость картины, цена красок и полотна. Ведь за копии, выполненные учениками, платили иной раз по десять гульденов.
В голландских домах XVII века даже у средне- и менее зажиточных горожан можно было встретить — вещь неслыханная где-либо в другом месте — по сто, двести и более картин. Когда мы читаем, как некая вдова в Роттердаме, ликвидируя имущество умершего мужа, продала, так сказать, оптом сто восемьдесят картин за триста пятьдесят два гульдена, то перед нами вырисовывается ситуация, малоблагоприятная для их творца. Огромное предложение, опережающее спрос, рынок переполнен дешевыми картинами. Такое состояние вещей в определенной степени смягчалось растущим благосостоянием верхних слоев общества, их страстью к коллекционированию и неизменной любовью к голландскому искусству.
Нас сегодня изумляет факт, что произведения старых мастеров: Ван Эйка, Мемлинга, Квентина Массейса — великолепных родоначальников фламандского искусства — были относительно недороги и не вызывали, как можно предположить, большого интереса у покупателей. В 1654 году можно было приобрести у известных дилеров портрет кисти Яна Ван Эйка за восемнадцать гульденов.
Картины в Голландии XVII века становились предметом спекуляции, активного обмена, часто переходили из рук в руки. Ими торговали на разные лады, что склоняло некоторых исследователей к утверждению, будто бы картины стали в этой стране чем-то вроде валюты, дополнительным платежным средством или, если поискать более близкую аналогию, чем-то вроде акций — с переменным, изменчивым, непредсказуемым курсом.
Можно было одолжить деньги под залог картин, ими расплачивались за долги (в том числе картежные), оплачивали счета сапожнику, мяснику, пекарю, портному. В таких случаях цена устанавливалась чрезвычайно произвольно; перевес хищника-кредитора был очевидным. Бывали, однако, исключения. Так, посредственный фламандский художник Маттеус ван Хельмонт, пишущий в манере Тенирса{38} и Браувера{39}, будучи не в состоянии заплатить долг пивовару, продал ему одну-единственную картину «Крестьянская свадьба», уменьшив при этом свою задолженность на серьезную сумму в двести сорок гульденов, — цена, которой никогда не достигал Вермеер. Замечательный художник Йос де Момпер, создатель взволнованных, словно бурное море, «импрессионистских» полотен, имел склонность к вину и часто посещал ресторанчик некоего Гийсбрехта ван де Крейсе. В доме хозяина ресторана, в парадной комнате, обитой кожей с золотым тиснением, набралось в итоге двадцать три пейзажа де Момпера — коллекция, которой позавидовали бы самые богатые музеи мира.
Ян Стен, державший трактир, однажды написал картину для своего поставщика, за которую получил бочку вина. Некий специалист по натюрмортам с цветами, задолжавший пекарю тридцать пять гульденов, отдал ему взамен картину, которую пекарь вскоре перепродал с трехкратной выгодой.