Игнат не отвечал, а Ефремов продолжал еще тише:

— Как на постой приедем, вместе дадим тягу. Бог даст, прорвемся. Ты со своей Находкой, а я на битюге. А на воле кто нас сыщет? Такое переселение идет!

И все же Игнат колебался. Его везут в Хибины. Пусть место далекое. А бежать куда? Но в Хибинах тоже не жизнь. А ради свободы — чем не рискнешь! Он прав, что не дал издеваться над Находкой. Так за что же его ссылают? За правду? А у кого есть такое право —ссылать человека за правду? Нет такого права!

Игнат вернулся к своему возку. В розвальнях стонала Татьяна. Василий ее успокаивал:

— Все сидишь и сидишь, вот спина и заболела.

— Ой, нет, Васенька.

— Не время тебе. Два месяца еще носить. Вот только напрасно вызвалась с нами ехать.

— Ой, не говори так, Васенька, — заплакала Татьяна. — Одно утешение — ты рядом. Хоть на смерть, только бы вместе.

Увидев отца, Василий сказал:

— Худо Татьяне, как бы в дороге не родила.

— Первый раз не так-то быстро, — успокоил его Игнат и тихо проговорил, наклонившись к сыну: — Еремей бежать собирается. Нас зовет. Может, вынесет Находка?

— Бежать недолго. А вдруг поймают?

— Россия велика. Всех Тархановых не перебрать. Только надо в крайнюю избу на постой встать. С околицы бежать легче.

— Не иначе. — И Игнат похлопал по плечу Татьяну. — Потерпи маленько. Еще солнце не взойдет, будем мы вольные люди.

В деревне, где остановился обоз, Игнату без особых хитростей удалось поставить свой возок в крайний двор. Во всеобщей суете он успел сказать Ефремову, что согласен бежать. В полночь неслышно вышел во двор, быстро запряг Находку и, усадив в сани Василия и Татьяну, выглянул за ворота.

Вдоль безлюдной улицы мела поземка, где-то поскрипывала на ветру калитка, и хотя казалось, что на улице никого нет, Игнат знал, что поблизости должен стоять охранник. Игнат вернулся к саням. В соседнем дворе кто-то перебежал от избы к навесу. Не иначе как Ефремов. Наверное, уже запряг своего битюга и ждет, чтобы вместе рвануть на дорогу. Ну что же, с богом! Спаси и помилуй! Игнат не спеша сел в сани, перекрестился и, взмахнув кнутом, впервые в жизни со всех сил ударил Находку — а ну выручай, милая! И с места в карьер вымахнул со двора. Скорей, скорей! Галопом, вскачь, во весь карьер! Находка, казалось, поняла хозяина и понеслась как вихрь. Деревня уже позади. И никто не остановил их, никто не окликнул. Неужели околица не охранялась? А может быть, Ефремов обезоружил часового? Но где сам Ефремов? Почему сзади не слышен топот битюга? Игнат оглянулся. На краю деревни сверкнула розоватая искра, словно кто-то чиркнул зажигалкой. И грохнул выстрел. За ним второй, третий... Они разорвали темную ткань зимней ночи и слились со стуком копыт мчащейся Находки. Но ничто уже не могло остановить, задержать беглецов. Не было ни поля, ни пути, ни обочин. Все слилось в какую-то одну мелькающую в ночи дорогу бегства. И по ней, как обезумевшие слепые кони, неслись снежные вихри.

Игнат придержал лошадь и свернул с большака в чернеющий лесок. Здесь не мела поземка и на всякий случай можно было спрятаться от погони. Но почему нет Ефремова? Неужели ему не удалось прорваться? И вдруг мелькнула мысль: а бог правду видит. Из всего обоза, может быть, его одного, Игната Тарханова, без вины ссылали в Хибины. Значит, он один и имел право на этот ночной побег. Эти утешительные размышления были прерваны тихим стоном, словно где-то рядом надломилась молодая сосна. Игнат испуганно оглянулся и увидел Василия, беспомощно откинувшегося к задку саней.

— Батя, ранило меня. Не то в плечо, не то в руку, повыше локтя.

— Как это ранило? — не сразу понял Игнат.

— Давай на дорогу к станции.

Через полчаса они въезжали в большой железнодорожный поселок. У какой-то женщины Игнат узнал, где находится больница, и свернул на боковую улицу. Василий рывком поднялся.

— Ты что, батя, задумал?

— Не удалось, сынок, бежать.

— Езжайте.

— А ты?

— Я в больницу.

— Нет, одного мы тебя не оставим,

— И я не поеду. — Татьяна выскочила на дорогу.

— Куда? Ополоумела! — Василий толкнул ее обратно в сани, из последних сил проговорил: — Батя, вы не обо мне думайте. Я один, а вас трое. Татьяна вот-вот родит. — И чтобы как-то успокоить жену и отца, сказал, вылезая из саней: — Вы обо мне не беспокойтесь. Один я скорее выпутаюсь. Скажу, со станции шел и вдруг выстрелили. Может, ограбить хотели, может, шальная пуля. — Он поцеловал отца, потом обнял одной рукой Татьяну. Хотелось сказать ей что-то очень важное на прощание. Но что? Кружилась голова, разбегались мысли и торопила кровь, от которой набрякла рубашка. А так уйти тоже нельзя. Кто знает, увидятся ли они еще? Ведь он не сможет им написать. Письмо их выдаст. Да и куда писать? Наконец-то он знает, что ей сказать. Не надо искать друг друга. Жить порознь. А там видно будет. И, отстранив Татьяну, покачиваясь от слабости, побрел к больнице.

Игнат хлестнул Находку. Она вынесла их из поселка и помчалась по снежному большаку. Дорога тянулась крутобережьем скованной льдом Мсты и через лога и лесные чащобы где-то далеко, за добрую сотню километров, упиралась в город Глинск. И как короток был тот зимний день, так бесконечна была пришедшая ему на смену ночь. Казалось, утра никогда не будет. Все закоченело в своей неподвижности. И деревни в морозном инее, и звезды в своем холодном блеске, и душа человека — так бескрайно было ее горе. И сквозь эту закоченевшую неподвижную ночь тащилась Находка, словно ее впрягли не в самые обычные сани, а в огромный, как этот мир, воз.

Ехали всю ночь. Потом днем отдыхали на заброшенном хуторе. А сумерками двинулись дальше. Глинск увидели издалека, в зареве огней. Находка, почуяв близкое жилье, пошла рысью. И вдруг на повороте дороги выскочили трое с фонарем. Тот, кто держал фонарь, первый бросился к саням.

— Стой! — И схватил свободной рукой за вожжу.

Игнат наотмашь ударил нападавшего. Он видел, как взлетел фонарь, осветивший черную ушанку и искаженное болью лицо человека с крупными зубами, слышал, как кто-то пытался его догнать, и, объятый страхом, продолжал хлестать Находку даже после того, как никто его уже не преследовал.

В Глинск въехали с рассветом. И тут неожиданно Татьяна закричала истошно:

— Ой, не могу!

Роды начались в санях. Когда Игнат доставил невестку в больницу, он уже знал, что у него есть внучка. А через несколько дней Татьяна скончалась. После похорон Игнат пришел в больницу. Его спросили:

— Так что же вы решили делать с девочкой?

— Не знаю. Один я, и не здешний.

— Хорошо, мы ее устроим в Дом малютки. А как ее назвать?

— Назвать как? — переспросил Игнат и подумал: вот ведь как бывает. Одна жизнь переходит в другую. Словно Татьяна не умирала, а заново начала свою жизнь. И сказал: — Пусть по матери зовется Татьяной. Наследница!

И сам себе в эту тяжелую минуту жизни он казался вот таким же беспомощным, маленьким существом. Что ждет их обоих? Обездоленных, у которых отнять уже больше нечего, разве что жизнь.

Татьяна Тарханова пребывала еще в том возрасте, когда ей было совершенно безразлично, в какую она живет эпоху, какие происходят вокруг нее события и сколько крестьянских хозяйств в стране объединилось в колхозы. Что ей было до того, что где-то совсем близко под Глинском убивали из-за угла колхозных активистов и что ее отец Василий Тарханов и дед Игнат Тарханов бежали из обоза раскулаченных.

Когда ранним зимним утром Игнат Тарханов въехал в Глинск, в городе, как показалось ему, ничто не изменилось. Как и несколько лет назад, над Мстой аркой высился большой мост, за мостом по пологим склонам изгибались улочки деревянных домов, и все это завершалось горстью каменных зданий, рядами торгового подворья и приземистым собором, бессмысленно воздвигнутым посреди дороги. Все было как будто по-прежнему в Глинске. Но у торговых рядов Игната поразила тишина и запустение. Бывало, в этот утренний час торговое подворье уже бурлило, шумело и распространяло вокруг себя запахи рыбных рядов, обжорок и подвалов, уставленных бочками кислой капусты. Теперь его каменные корпуса были закрыты, на них уже не красовались разрисованные вывески, а там, где они уцелели, потускнели, облупились, тоскливо погромыхивали на ветру ржавой жестью. И еще заметил Игнат: купол собора был без креста. Город словно лишился божеского благословения. С тревогой он взглянул на заречную сторону. Там дымили трубы заводов огнеупорного кирпича. И этот дым вызвал у него чувство облегчения. Значит, еще надо возить глину, и он найдет себе кров и работу.