К сожалению, эта игра была принята — многие авторы «с другой стороны» начали отвечать на нее обесцениванием Победы, они словно сами согласны, что георгиевские ленточки на ура-патриотах отменяют все, что было, что теперь это не наш праздник, что он «не такой», «фальшивый», «испорченный».

Несколько лет назад я писала, что нет ничего страшного в том, что молодежь не смотрит сегодня военных фильмов, не хочет «грузиться», что великое событие Победы становится историей, как становятся в конце концов историей все войны и все победы. И что дедам, которые воевали, наверное, было бы приятно, что их внуки и правнуки в прекрасный майский день просто гуляют в парках, носятся на великах, едят мороженое и танцуют на полянах. За то и воевали, вроде.

Но с тех пор кое-что изменилось. Молодежь по прежнему не читала «Сотникова» и не смотрела «А зори здесь тихие» (даже новый глянцевый вариант вряд ли посмотрит). Но теперь ей показали, более того — прямо обучили юзать Победу, не прикладывая никакого душевного труда, «помнить», ничего не зная, «гордиться», не грузясь. Год за годом не решать сегодняшние проблемы и создавать новые, утешая себя величием подвига дедов.

А те молодые, у кого аллергия на пошлость и глупость, начинают уже дистанцироваться от праздника как такового. На самом деле они хотят держаться подальше от следов сальных пальцев. Но получается — от памяти тоже.

По сути, произошел рейдерский захват Дня Победы. Как и многое другое, входящее в национальное достояние, он был присвоен определенной группой людей и используется ею в своих интересах для извлечения прямой и непрямой выгоды.

Все это очень горько, ведь День Победы долгие годы был единственным нашим национальным праздником, который объединял всех: и левых и правых, консерваторов и жаждущих перемен, и государственников, и либералов. Он был нашим общим. Мы могли разное думать про Сталина и про Катынь, про роль союзников и про тактику Жукова, но сам по себе День Победы был — один на всех. Минута молчания — одна на всех, песни, фильмы, память. День национальной гордости и национальной трагедии. А теперь одни отрицают гордость, а другие — трагедию, одни обесценивают победу, другие ее монетизируют.

Очень хочется верить, что все это временно, что подлая шелуха слетит, сальные следы ототрутся и процесс осознания и принятия в национальную память того, чем была для страны эта война и эта победа — восстановится. Принятие всего целиком, всего великого, всего ужасного, всего трогательного, всего постыдного — без пропусков.

А пока давайте не подыгрывать рейдерам. Ленточки ленточками, а Победа — Победой.

С праздником всех!

21:05, 7.05.2015

Все же поражает масштаб и накал диспута вокруг награждения Нобелевским комитетом Светланы Алексиевич. Когда я увидела это сообщение в ленте новостного агентства, искренне обрадовалась. И за Светлану Алексиевич, и за Нобелевский комитет, и за жанр «романа голосов», и за русскоязычную культуру в целом — если уж «болеть за своих». Мне казалось, что никакой другой реакции и быть не может. Однако ж выяснилось, что даже такое событие воспринимается очень неоднозначно.

Чего только не довелось прочесть в последние дни — и что книги Алексиевич призваны «очернить советское прошлое», причем за иностранные гранты, и что писатель и стилист она никакой, и что никто ее вообще не знает (для справки: тиражи доходят до 4 миллионов, издания есть на 20 языках), и что это вообще не литература, а журналистика. Оказалось, что радость или раздражение по поводу присуждения этой премии прямо зависят от политической ориентации оценивающего — условные «патриоты» и примкнувшие к ним левые негодуют, условные «либералы» — одобряют. При этом обе стороны ехидно уличают друг друга, что книг-то не читали, и осуждают-одобряют так, из партийных соображений. Грустно, коли так. Использовать страдания людей, запечатленные в этих книгах, как разменную монету в политических дебатах, некрасиво, мне кажется.

Мне всегда думалось, что книги эти не про «плохой совок», а про трагическую историю нашего народа. Казалось бы, кому, как не патриотам их уважать и ценить, ведь они про реальный героизм, про силу духа людей, которые оставались живыми и выполняли свой долг в непредставимых для нас обстоятельствах. Работа, проделанная Алексиевич, чем-то сродни работе поисковых отрядов, отыскивающих останки погибших солдат, — найти, отдать дань уважения, почтить память. Считать ее «чужой» из-за того, что она в интервью ругает дорогого вашему сердцу Путина? Слушайте, ну мелко же.

Разве не важнее, что с этой премией мир начинает внимательно вглядываться в нашу с вами такую непростую историю, признает ее трагизм, склоняет голову, сопереживает нашим предкам? Пусть почитают, им полезно. Меньше будут писать, что Вторую мировую выиграла Америка с некоторой помощью симпатичных французских партизан.

Или, в конце концов, если вам не близки ценности этого «гейропского» мира и не важно его признание, то, может, вообще не переживать по поводу какой-то там их дурацкой премии? Ну, дайте Прилепину или поэтессе какой свою, правильную, духовноскрепную. Что ж так злобой-то исходить?

Что касается другой стороны, я хочу лишь заметить, что, используя такие тексты прежде всего как свидетельство о том, «как в совке относились к людям», мы сами начинаем относиться к людям ровно так же. Тут один шаг до мысли «а вот бы они еще побольше страдали, у нас бы было больше козырей в руках».

Поэтому я не очень хочу участвовать в этом споре на какой-то стороне, напишу просто, почему для меня это событие оказалось важным.

В свое время на меня огромное впечатление произвели книги «У войны не женское лицо» и «Последние свидетели». Тема войны как травмы меня давно интересовала, а такого прямого доступа к опыту людей было немного. Понятно, что о таком не рассказывали ветераны школьникам, не показывали по телевизору и не писали в «правильной» литературе — там все больше про чувства, про любовь к Родине и долг, а про то, как обходились девчонки на фронте с месячными — нету. Хотя, если честно, на человека, на женщину, гораздо большее влияние оказывает не любовь к Родине, а вот этот опыт, когда она идет по жаре километр за километром, и по ногам течет, и все саднит, а мужчины отводят глаза. С этим опытом, с этим следом в душе она потом живет жизнь, рожает и растит дочерей и сыновей, и этот опыт отражается на том, как она их растит. И как они потом растят своих. Этот опыт переплавляется потом в самое разное, и, не зная о нем, невозможно понять очень многое в сегодняшних российских семьях и в отношениях между людьми, а это уже имеет прямое отношение к моей профессии.

Трансгенерационная передача травматического опыта и его последствий внутри семей — это очень для меня важная тема, я столько раз, начиная распутывать клубок с чего-то, казалось бы, вовсе далекого, натыкалась именно на это.

Начинаем разговор с молодой приемной мамой, которая жалуется на непонятную ей самой неприязнь к долгожданному малышу, такому вроде славному, нуждающемуся в ее любви. Она все для него делает, а сама не чувствует ничего, кроме тоски, долга, безнадежности и страха осуждения. И вот, не всегда, но довольно часто, перебрав все, лежащее ближе к поверхности: недостаточную подготовку к приему ребенка, сложности в отношениях с мужем, накопившуюся усталость, детские обиды, и выяснив, что все это может и есть, но «не то», не вызывает узнавания и эмоционального отклика, мы утыкаемся в всплывающее «вдруг» воспоминание о семейной истории, когда-то слышанной в детстве. Про бабушку этой сегодняшней мамы, младшую из нескольких детей, оставшуюся без матери вскоре после рождения. Отец женился почти сразу на молодой девушке, чтобы за детьми было кому смотреть. А тут начался голод. Большой голод. Отец умер, кто-то из детей тоже, кого-то из старших успели приткнуть учиться в ФЗУ, а младшую мачеха каким-то образом вывезла в город и там оставила но вокзале — в три года. Потом детдом, где ее через десять лет нашел кто-то из выживших старших. Историю в семье рассказывали с осуждением — «своего бы не оставила». А когда мы вспоминаем эту историю сейчас и думаем, каково было этой самой мачехе, у сегодняшней благополучной молодой женщины слезы потоком — и она узнает все свои чувства: тоску, обреченность, долг спасти чужого ребенка, и никакой любви и радости материнства, а вслед — только осуждение. Неосознанный, непринятый, похороненный в семейной памяти на долгие годы опыт всплывает в ответ на некое сходство ситуации — приемный младенец на руках — и подчиняет себе сегодняшние чувства. Не зная этого исторического контекста, не понимая, через что пришлось пройти целым поколениям, с российскими семьями работать невозможно, это мое глубокое профессиональное убеждение.