Жена уточняет:

— Ты говорила: рыжая и совсем молоденькая.

— Так и есть!

И думая всё об одном, где же и какой он совершил промах, Родионцев, как это бывает, куда скорее (и результативнее!) обдумывает другое, сопутствующее: к примеру, он понимает, почему Вика пришла к ним в дом с мужем, нет, она и раньше по каким-то поводам бывала с мужем, но сейчас-то Родионцев разгадывает и понимает их приход без труда, как не понять, — это же соболезнование по всей и полной форме. Они оба, то есть все, явились соболезновать, как иногда все должны явиться на похороны или там на сороковины. Прозорливость длится: сбыв ту мысль, Родионцев почти тут же углядывает мысль следующую и к сегодняшнему вечеру, может быть, главную: больше Вика к ним в дом не придет, ни с мужем, ни даже одна. Ей же теперь надо отдаляться — если он уже отдален. Событие, если оно событие, обычно пускает корни в разные стороны, одной из сторон будет эта — отдаление. Несоответствие, оказывается, уже и сейчас налицо, вот оно что; теперь Вика будет только звонить, ради чего и последний визит вдвоем; вроде как покойника дорогого уже предали земле, а дальше в обязанность уже только справляться о распыленной по миру его семье — как, мол, и что?..

Родионцев сидит рядом с ее мужиком — тот прост, как трава, не очень-то понимает, с чем пришли, и только потягивает винцо; конечно, он хочет, чтоб поддали вместе, но Родионцев, пьющий в меру, как видно, и не пытается угнаться за любителем футбола. Сидят. Курят. Лишь однажды помрачневший муж Вики, хватанув еще стакан, вдруг вздохнул и сказал, впрочем, запнувшись:

— Слушай, а может, и правда стоило ублажить… старуху?

Это было очень глубокомысленно.

— Не лезь не в свое. — Родионцев ответил ему грубовато, но с пониманием его простоты, как бы сосед соседу. И, вняв сразу же, тот кивнул — мол, виноват, больше не в свое не полезу. И теперь муж Вики только пьет и пьет, время от времени мрачно вздыхая.

Ужин на столе, и жены наконец-то садятся рядом, говорят они о тряпках. (Когда-то Родионцев и Вика сопровождали директора в зарубежной поездке, а Перед поездкой они вот так же собрались в две семьи: Родионцев с женой и Вика с мужем — вот так же сидели вчетвером, и жены так же говорили о тряпках.) Застолье вялое, но мало-помалу хмель берет свое, а теперь и жены чокаются с ними вместе и выпивают (тост Вики) за то, чтобы неурядицы сошли на нет и чтобы вообще все хорошо кончилось. Обе они сегодня много говорят или же они просто нервничают, как нервничают женщины при всякой перемене, опасаясь, как водится, чего-то еще более худшего.

В отделе, скучно переписывая смету, Родионцев, разумеется, думает о том, что сейчас на втором этаже Аглая Андреевна общается с Викой — чаепитие в той солнечной приемной, бывшее когда-то радостью, и делом, и чуть ли не смыслом его приходов на работу, является теперь раздражителем. В отделе, вероятно, заметили или вот-вот заметят, что он не ходит на чаи к Аглае Андреевне, что его не зовут, ему не звонят. Он сидит скорбный, и сослуживцы отдела, сидящие и справа и слева, возможно, по его лицу уже сейчас прочитывают: в опале, — а скоро и спросят. Они спросят завтра… Или послезавтра. К испытанию неопределенностью не всякий призван, и потому для него, для Родионцева, время до завтра и до послезавтра оказывается слишком, долгим, невыносимым — тем просторным временем, когда некуда себя деть.

Он сидит и считает смету — то невеликое, что ему доверяют в отделе, то единственное, что ему осталось и что он умеет. 396, 2 + 17,85 = 414,05. Безделье, вернее, полубезделье не так уж его давит, но нет-нет он чувствует удушье, которое как бы подкатывает к горлу комком, — и неважно, сумеет он ее вернуть или нет, потеря становится этим вот застрявшим комком в горле, становится из рода вещей, предметом, и тогда он встает и уходит. Пользуясь былым правом, он не отпрашивается в отделе. Вроде как он идет туда на чай — и верно, он спускается на второй этаж, где начальство; этаж невысок, но там своего рода небо и соответственно небожители, так что много там не походишь, однако раз-другой пройти мимо дверей можно, за которыми по вторникам и четвергам (иногда сдвигаясь на среду и пятницу) пьет чай в конце рабочего дня Аглая Андреевна. Однажды он слышит их голоса — взлетающий, оживленный голос Вики и мягкий говор самой Аглаи Андреевны, а третьего человека за их чаепитием пока нет. Как-то он даже и сталкивается в коридоре с Аглаей Андреевной: они поздоровались, после чего Аглая Андреевна проходит по коридору дальше, вся в делах, изобразив глазами грусть и некую вечность, которые не поддаются осмыслению.

Здравствуй — кивнула Аглая Андреевна, руки не подав и не пригласив на чай; она ничуть не больна, выглядит прекрасно, как и раньше. Да и не могла же она измениться внешне за эти шесть дней или за восемь, сколько их там прошло. А вот он, Родионцев, в минуту встречи весь напрягся, и актерская морщина возникла, и он нес ее, эту морщину, на лбу, как нитку, которую никто не отряхнет, а свои руки заняты. Ему вдруг приходит новое объяснение: в последнее время он был говорлив, много расспрашивал, и Аглая Андреевна отстранила его, как бы убоявшись, что он прежде времени обнаружит какие-то тайные стороны или пружины их общеделовой жизни. Такое нередко, но нет, нет, нет, нет, не был он расспрашивающим, он был говорлив, несколько напорист, а может быть, просто восторжен, по весне, не более того. Он даже с досады не бывал язвителен, именно что говорлив — и никак не больше.

Вика не заглядывает к ним в отдел и не подходит в коридоре, чтобы вместе пойти пообедать, но Вика звонит — и пока еще довольно часто. Игра в товарища и проста и непроста. Вика наконец лишилась мелькания разных оттенков в голосе: после случившегося она как бы раз и навсегда по отношению к Родионцеву приобрела телефонный, голос полувоинственный, полузадумчивый, как бы окаменевший в тот самый миг, когда Родионцева щелкнуло, ударило маленькой молнией, а ее, бывшую рядом, нет. Недальновидность товарища и даже его корысть можно простить, но не отворот судьбы — тот поворот, когда судьба почему-то отвернулась.

Вика звонит: да, она все-таки набралась смелости и спросила сегодня за чаепитием у Аглаи Андреевны — сначала лишь намекнула, что Родионцев, мол, что-то грустный, намекнула — и паузу подержала — и ждала, — однако Аглая Андреевна ответила ей спокойно: „Вика, разве мы вдвоем не справляемся? Или вы подыскиваете кого-нибудь третьего?..“ Последнее было сказано и в шутку и с некоторой насмешкой над бесправной Викой, но Вика тем более считает, что Родионцев должен что-то срочно предпринимать и что в словах Аглаи есть уже явный намек на поиск кого-то третьего, кто его, Митю, заменит.

— А что о поездке? — спрашивает Родионцев.

— О поездке на Староволжский завод пока ничего.

— Ни слова не сказала?

— Пока нет.

Были на двоих у него с Викой эти поездки, и эти солнечные квадраты на паркете в приемной, и роза, цветущая в углу, и любовь Аглаи Андреевны, и понятно, что Вика не хочет ни терять, ни делиться с кем-то, пришедшим наново вместо Мити, быть может, человеком алчным и наглым.

„Родионцев грустный, какой-то ходит…“ Она, Вика, еще и в наив немного сыграла, однако Аглая непроста — наша милая Аглая Андреевна лишь пожала плечами: ах, мол, пустяки… не усложняйте, мол, жизнь, Вика. И тут же кликнула бабу Дашу, технического работника, попросила заварить чай.

Вика в приемной не переубедила и даже не вызнала, но дышится ей теперь, надо полагать, легче: все-таки старалась помочь. Он же, Родионцев, с тупостью, присущей отстраненному и обойденному, все чего-то ждет и невольно строит из себя при этом человека горделивого: отстранили, а я, мол, и не заметил. Он ждет и терпит недоговоренность. Он стерпел бы, пожалуй, и прямой ответ. У Аглаи Андреевны бытовало выражение: „спетая песня“, по разным поводам произносимое. „Ах, Вика… ваш Родионцев — спетая песня…“ — могла бы и так ответить.

Но на десятый, кажется, день обида захлестнула, и, травя себя, он все больше думает об Аглае Андреевне. Он признал ее право, он покорился ее решению, он и в покорности нашел себя, и он не ропщет, но что делать с обидой — такое оказывается неожиданное чувство. Он думает об Аглае Андреевне, притом так много и так странно о ней думает, что чуть ли не любит ее, — именно влюбленности это чувство сродни, потому что иной раз, совсем уж как юнцу, ему вдруг представляется, что Аглая Андреевна заболела и что все ее покинули (он один помогает ей добыть лекарство ли, рецепт ли; бывало, что он приходил к ней с лекарством даже и домой, и она, одинокая, понимала наконец, кто ей на самом-то деле предан, — он позволял мыслям уносить себя достаточно далеко). Теперь он сделался обижен на многое и на многих, подтверждая то простенькое правило, что все на свете может идти для нас как попало, пока не случится беда. Оказалось, что он, Родионцев, давным-давно не был вот так впрямую обижаем, в сущности, он жил и жил, не испытывая ни в себе, ни на себе никакого чувства более или менее сильного. Теперь же химия затяжной, сбраживающейся обиды приводила к тому, что в осадок вдруг выпадала короткая вспышка злобы:

— Да что такое! Старая холеная баба — чего я о ней думаю?!

Обидно: ему не так уж нужны были эти мелкие блага от секретаря директора (как, возможно, они были нужны Вике, хотя и ее практичность можно понять), ему-то нужны были, как видится теперь, именно тепло и солнечность той приемной, занятость в жизни, суета смышленого человека при директоре — хотя бы крохотное, но значение, вот что было нужно, и этого-то значения его лишили вдруг. И пусть бы действительно промашка — так нет же, он был начеку, притом не от натуги, а привычно начеку, такие люди не совершают промаха, он дарил Аглае Андреевне цветы, он пил не больше, чем пятьдесят граммов коньяку, он не встречался с молоденькими женщинами, потому что в директорском окружении это считалось не жизнелюбием, а развратом. И тем не менее отставили. В сорок лет… Он считает, сколько же лет провел в устройстве всяческих поездок, в делах и чаепитиях в той приемной — получается много: десять, нет, больше, пятнадцать лет. Можно считать, что это было всегда. Закончившего вуз и пришедшего сюда на работу Аглая Андреевна выделила и приблизила, почувствовав, что у него гнущийся позвоночник, что он мил, вежлив, быстр, весел, а подчас и остроумен. Дальше ковало время. Родионцев взрослел, а склад его ума и талант определенной человеческой мягкости так влияли, сочетаясь, друг на друга, что из Мити Родионцева незаметно выработался полноценный, как однажды выразилась Аглая Андреевна, работник свиты. Путем некоторого осмысления и ежедневной корректировки мимика его тоже поднялась на высокую степень правдивости, в том смысле, что теперь и внешне была видна необходимость его служения людям и делу. Он чувствовал себя нужным. И Аглая Андреевна тоже, конечно, чувствовала, что такой вот человек, мягкий и спокойного ума, поможет в деловой суете больше и верней, нежели беспутный или просто дерганый гений, потому и приблизила, подняла Родионцева — себе в помощь. Его и Вику, двоих. При всем том Родионцев и Вика оставались в жизни людьми обычными, живущими на прежнем окладе и в своих же небольших квартирах.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: