«Нет-нет, обедаем на заводе — вернемся лишь к ужину, тогда только Сергей Леонидович вас примет. Однако не более пяти минут…»

Или:

«Нет-нет, опоздали: советую ловить Сергея Леонидовича на платформе, да-да, когда он будет садиться в вагон; поймите: день у него расписан до предела…»

Адъютантская причастность к сиянию, пусть чужому и отраженному, причастность к власти и к суете людей (к их расталкиванию туда-сюда, в союзе с желанием принять нужных и отмахнуться от назойливо-бесполезных) — все это было не только сутью его, Родионцева, и страстью, но и как бы ответом, почему он в жизни этой, в сущности, недолгой, лишь пересчитывает какие-то заурядные сметы (на уровне новичка), почему он сидит в солидном экспериментальном отделе, где и получает зарплату, инженерным работником нимало не являясь. Впрочем, сметы он считал добросовестно и был вне упреков. Не затягивал. Не подводил. Так было проще.

Он не спит, он думает о том, что сильное впечатление именно как рана: не слышишь, когда получаешь, зато уж теперь болит! Заснуть не давая, в окружающей ночной комнатной тьме перед ним плывут те светлые солнечные квадраты на паркете приемной и та роза, что цветет в своем левом углу без устали (вглядываясь, он видит два новых бутона на сносях. Что за цветок, ей-богу?!) — он видит, как баба Даша, технический работник, старуха, вносит поднос с пузастыми цветными чайничками, а затем (в повторе) он сам, Митя Родионцев, лицом еще весь светлый и свитский, с плащом на руке и с портфелем, входит, быстро вернувшийся, а Аглая Андреевна, красивая и чуть усталая, сидит в кресле, призакрыв глаза…

Многочасовой сон ему уже и не нужен, глаза бы хоть сомкнуть, но нет, пустое бдение затянулось, это ясно. Он встает и подходит к окну. Когда он вглядывается в темень и в ночную редкую россыпь московских окон, мелькает мысль-предположение: мысль, что причины нет и что промаха тоже никакого нет — из хора мальчиков сам собой уходит или изгоняется ломающийся басок. Утратившего блеск — хотя бы за счет седины, за счет посеревших щек и морщин — его, Родионцева, попросту выкинули, выбросили на лестничную клетку, как выбрасывают ненужный старый шарф или старую перчатку, а даже и не совсем старую, но уже снашивающуюся. Тогда, конечно, и Вику тоже скоро… разрозненные перчатки не носят.

Мысль не впуская, он произносит негромко:

— Нет…

Неожиданно ему становится больно, он берется рукой за грудь: небольшой спазм, вот ведь как. Он раскрывает пошире окно, распахивает — вот он весь перед богом, в серенькой пижаме, он стоит, вытягивая шею и заглатывая для успокоения холодный ночной воздух.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: