Шнырь упёрся стальным бескомпромиссным взглядом в Борискина.

Ситуация вырисовывалась скользкая. Секретарь вдруг осознал, что оказался в цейтноте: выступить против оппонента было бы идеологически неправильно, а поддержать его — так транспарант должен нести он сам. Прислушиваясь к собственным ощущениям, он с горечью осознал, что такая перспектива не вселяла в него радости. Нет, он за Великую Революцию обеими руками, но сама идея хождения с коммунистическими лозунгами по улицам страны, где коммунизм давно победил, выглядела абсурдной.

На помощь Борискину пришёл регламент.

- Ну что ж, - объявил секретарь. - Ставим на голосование. Кто за то, чтобы транспаранты понесли завтра ударники учёбы, активисты общественной деятельности и прочие достойные комсомольцы?

Света поднялась со своего места для подсчёта голосов, но Борискин жестом остановил её за ненадобностью.

- Против? Воздержался? Единогласно.

Ещё полчаса ушло на то, чтобы составить новый список. В нём оказались приближённые к деканату стукачи, комитет комсомола в полном составе, профком и ни в чём неповинные отличники. 226-ой опять не досталось ничего, потому что они по всем показателям находились в крепкой середине.

Народ потянулся к выходу, возбуждённый и говорливый. Будто не с собрания он шёл, а с концерта любимого артиста.

- Что-то я не плипоминаю вашего лица, - обратился к Шнырю Пельменыч. - Вы из какой глуппы?

- Из третьего «бэ» он, - попытался вступиться за товарища Атилла, но тот лишь шикнул на него.

- Я из группы поддержания боевого комсомольского духа.

- Плостите?

- Представитель невидимого фронта, так сказать.

Пельменыч озарился ошибочной догадкой.

- Значит, оттуда? - Он мотнул головой в неопределённом направлении.

- Совершенно верно. Но пусть это останется между нами.

Пельменыч подобострастно закивал:

- Если потлебуется моя помощь...

- Обязательно! - обнадежил его Шнырь и дружески похлопал по плечу.

Прохладным солнечным утром на площади перед институтом стали собираться колонны демонстрантов. Мороз трещал, пронизывая студентов до самых недосягаемых мест, о существовании которых они раньше и не подозревали. Приходилось ежеминутно стряхивать иней с бровей и растирать рукавицами щёки. Мелькали красные бантики, струился пар, хрипели в изнеможении мегафоны организаторов, из репродукторов лились мажорные марши.

226-ая явилась на площадь во всеоружии. Лёха нес Леонида Ильича, прибитого гвоздями к лопате для расчистки снега — пришлось отодрать его от стены вместе с обоями. Атилла прижимал к груди бутафорскую ядерную ракету, на которой белела надпись: «Смерть американскому империализму!» Юля, державшая его под руку, повязала поверх соболиной шапки алую фабричную косынку. Губы её и щеки, толсто намазанные яркой помадой, придавали ей исконно русский матрешечный вид. Серега и Шнырь нацепили крест-накрест пулемётные ленты из бумаги, точную копию тех, что носили революционные матросы. Кроме того, Шнырь нахлобучил на себя бескозырку с надписью «Буйный», а Серега повесил через плечо рваную гармошку. Толян, так тот вообще в украшениях не нуждался — будучи одетым в дембельскую шинель и кирзовые сапоги, он вполне мог сойти и за «человека с ружьем», и за пленённого под Сталинградом немца.

Усилия, потраченные на подготовку к маскараду, не пропали даром — компания смотрелась по-настоящему празднично. Окружённые весёлым вниманием, они влились в ряды, строительством которых руководил Пельменыч. Он поздоровался со Шнырем, как со старым знакомым, отметив про себя, что группа вызывает у него стойкую ассоциацию с бандой батьки Махно. Борискин же, наоборот, поспешил затеряться в толпе поклонников, чтобы избежать лишних обменов взглядами со вчерашними победителями.

Нужно отдать должное организаторам демонстрации, они не заставили народ мёрзнуть до бесконечности. Едва колонны оформились во что-то осмысленное, поступил приказ выдвигаться. Студенческие массы вышли на проезжую часть, до обеда запретную для любого вида транспорта, и тронулись в путь — до главной трибуны на центральной площади города.

В обычный день на автобусе эта дорога занимала минут двадцать, не считая ожидания. Сколько получится бодрым шагом, оставалось только гадать. Поэтому большинство демонстрантов предусмотрительно запаслись согревающими напитками. Периодически то одна, то другая бригада отделялась от колонны и совершала стремительный марш-бросок в подъезд первого попавшегося дома. Пельменыч не противился этому нарушению распорядка, с грустью вспоминая молодость и фронтовые сто грамм.

Махновская банда не являлась исключением. Ядерный арсенал Атиллы на поверку оказался тубусом, завёрнутым в ватман, в который поместилось, немного-немало, три бутылки водки.

В шествие постоянно вливались новые участники, стоявшие в засаде на смежных улицах, что иногда создавало путаницу. После очередного забега в подъезд друзья обнаружили себя в коллективе ПТУ. Шестнадцатилетние штукатуры-маляры встретили их радостными воплями.

- Как вы думаете, мы отстали от своих или обогнали? - поинтересовался Серега.

- Не знаю, но это легко проверить, - отозвался Атилла. - Если мы прибавим шагу, то вскоре сия тайна будет раскрыта.

- А если сбавим?

- Можем оказаться на пару коллективов сзади. Что было бы легкомысленным с нашей стороны.

- Ясно, - сказал Серега и затянул в полный голос:

Мы в город Изумрудный

идём дорогой трудной…

Молодежь поддержала его.

Зашагалось бойчее, и теперь уже преподавателям ПТУ приходилось сдерживать своих неопытных питомцев, которые устремились за студентами, словно стайка мышек за волшебной дудочкой. Толян прижимал к себе сразу двоих — по одной с каждого бока — и рассказывал истории с далёких полей войны, выступая в них главным героем.

Воссоединение со своими произошло на мосту. Первым приближающуюся ораву заметил Пельменыч, облегчённо вздохнув, потому что уже начал волноваться за их судьбу. Как оказалось, совершенно напрасно. Они не только отыскались сами, но и прихватили с собой десяток молоденьких, румяных от мороза девушек. Свежая струя крови с молоком придала студентам дополнительные силы, и они незаметно для себя преодолели последний, самый трудный участок перед финишной прямой.

С этой дистанции здание обкома партии, к которому направлялись колонны, отлично просматривалось даже невооружённым глазом. Ходили гадкие слухи, будто оно повёрнуто к городу не фасадом, а, как бы это помягче выразиться, тыльной его стороной. Якобы виноваты в том были неграмотные строители, читавшие проект вверх ногами. Фасад здания действительно выглядел значительно более блекло, чем задняя часть, украшенная воздушными колоннами и барельефами, но всё это вполне логично объяснялось и вкусовыми предпочтениями архитекторов.

У Сереги родилась своя теория по этому поводу. Он полагал, что никто и ни в чём не ошибся, просто после завершения строительства партийное руководство увидело, насколько мала оказалась площадь перед зданием. Для настоящего раздолья не хватало пары гектаров. И расширить её ну никак не представлялось возможным — площадь упиралась в реку. Поэтому и решили здание развернуть, а сзади соорудили вечный огонь и обелиск.

Как бы там ни было, по мере приближения к трибуне энтузиазм студентов возрастал, подогреваемый лозунгами и выпитым. Торжественный мужской голос, искажённый репродукторами и долгой дорогой по проводам, звал на новые подвиги и славословил всё, что попадалось ему на глаза.

- Да здравствует Коммунистическая Партия Советского Союза — руководящая и направляющая сила нашего общества! - неслось по воздуху.

- Ура! - дружно отвечали колонны.

- Да здравствует Советский народ — победитель мирового империализма!