Старики сказывали, что праотцы их всей деревней были в неволе у владык Троицко-Сергиевского монастыря. Монастырь этот — так и преданием указано — самый первый ввел в России крепостную кабалу на мужицкий труд, а селению, о котором речь идет, дал звание Монастырки. Окрестные села и деревни тоже входили в эту монастырскую вотчину, и установлено — была она из очень доходных. Крестьяне охотно водили пчелу, а на полях сеяли льны и просо, сажали картошку, в огородах по берегу большущей реки разводили свеклу, морковь и капусту, в изобилии свозили это в губернский город, отстоящий на десять километров от Монастырки, и в рабочие поселки окрест. Но все-таки обогатительницей селян была до последних пор пчела. Есть в податных записях XVIII века пометка, как местные старожилы обложены были особым налогом «в государеву казну по восемь денег с улья».

Губернский город Нижний Новгород стоял на Дятловых горах, на верховом, противоположном берегу реки, изукрашенной монастырями и садами. Особенно живописно, на славу, стояла стена древнего кремля. Сам город был торгов и богат, — про то и в книгах немало писано.

Всякую надобность к приему, наряды своим девкам, а также гостинцы к столу и предметы хозяйственного обихода брали, бывало, в лавочках рабочих окраин, одна из которых — Кунавино — была чуть-чуть меньше самого города. В Кунавино жили рабочие всех заводов, расположенных около центра губернии.

О самом Кунавине опять-таки ходит такой сказ, никем не проверенный. В глубокую древность, когда даже заводы еще не построены были, на этом месте стоял постоялый двор, пристанищем служивший приезжим и прохожим молодцам, про которых сказано: «Где что плохо лежит — к ним бежит».

Постоялым двором ведала вдова, грузная шельма-баба, богатевшая от компании со своими дружками, которые, приходя к ней, кричали: «Кума, вина!» Выкрик такой произносился, видимо, столь часто, что перешел по каким-то капризам языка в «Кунавино».

Невзирая на близость Монастырки к рабочему Кунавину и к городу, тоже самому большому торжищу во времена царевы, жители деревеньки были верозаступны, домовиты и чрезмерно поседливы. Все хвалились своим житьем. Огороды их и поля честно давали плоды свои, которые всегда находили удачливый сбыт у рабочих, а начальство жителям Монастырки докучало редко, по той, видимо, причине, что деревенька расположена была на самом глухом и непроезжем месте. Возможно, это как раз и было причиной такой монастырковской поседливости. В самом деле, огороды их тянулись к реке, и к ним можно было подступиться только со стороны деревни, потому что берега реки и сами огороды от Кунавина были заслонены непроходимым тальником, разросшимся столь привольно, что и самим жителям пробраться сквозь него никогда не удавалось. Поля терялись в лесах, на полянах, а подле самой Монастырки к югу шли непроходимые болота с ракитником и ольхой. Никто толком не знал, как широко это болото, никто не пытался дойти до его границ, да и нельзя этого было сделать. Значились тропки, стежки-дорожки, по которым ребятишки ходили гулять, да охотники, приезжая из города, по ним бродили, набивая ягдташи уткой и чирком. Знали только, что там дальше — березняк, за березняком железные идут пути на Москву, а как они идут и для чего, никто даже не интересовался. Кой-кто из жителей рыбачил, но не всерьез, а так, для забавы. И стояла Монастырка для всех безынтересная. Даже агитаторы по колхозному делу туда не езживали, и комсомольцы там не водились, и жили старики там, как мыши в коробе, — тихо, бесшумно.

Только однажды узрели монастырковцы за селом людей очкастых, одетых в кожаное. На тропах болот устанавливали они треножники, на них — трубки, а в трубки глядели все по очереди и чему-то дивились.

Чужаки подошли потом к крайней избе Монастырки и попросили вожатого по дальним болотам. Тут жил старик Переходников с женатым сыном. Сговорившись на трешнице, Переходников-младший водил их целый день по кустарникам, средь мочажин, мелких луж, тинистых чарус и кочкарника. Когда явился домой, поджидала его вся деревня подле крыльца. Парня закидали расспросами.

— Ходили с остановками, тыкали болото, смотрели в подозрительную трубу, в которую всю землю наскрозь видно, — сказал Переходников-младший. — Выглядывали птиц и зверей, надо думать, а может, и клад искали, говорили всяко, и не по-нашенски. Наверно, по части охотничьих забав мастаки али городские затейники.

Всех пугало одно: не хотят ли тут совхоз поставить или молочную ферму? Боялись конкурентов по сбыту продуктов в Кунавино. А когда пошел слух — задумано тут строить завод, так даже порадовались:

— Народу напрет с деньгой, спросу на молоко не одолеть, нам на пользу.

— Враки это, — говорили старики. — Тут преисподняя глубь такая, что коню и человеку пройти никак не можно.

Народ как будто успокоился. Но вот через малое время объявили ему: болота ихние, и кочкарник и мочажины, отходят под стройку завода, а те места, где огороды и поля, под город определены, в котором поселятся рабочие. Деревенька, выходит, стоит тут зря, всей жизни ей два года, и тот, который хотел бы оттуда уйти, получает три тысячи на обзавод за избяную постройку и угодья свои.

Старик Переходников прошел со схода ко вдовцу Онуфрию, чернокнижнику и знахарю, и вел с ним длинную и тайную беседу. Потом отбыл за реку, возвратился в дом с попом, отслужил молебен за предстоящую жизнь сына, исповедался, пособоровался и вечером уселся за книгу «Откровение Ивана Богослова». Он подвел сына к Библии и прочитал ему то место, где было сказано:

«И дым мучения их будет восходить во веки веков, и не будут иметь покоя ни днем ни ночью поклоняющиеся зверю и образу его и принимающие начертания имени его… И он сделает то, что всем малым и великим, богатым и нищим, свободным и рабам положено будет начертание на правую руку или на челе их. И что никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его. Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое, число его шестьсот шестьдесят шесть».

Закрыв книгу, поставил перед собою сына со снохой и сказал сыну:

— Я сам провидел все и тем утешен, что царству сатаны время на исходе, и сам в себе волен. Что я буду делать — не перечь, а ты оставайся в добром здравии. Куда я пойду — за мной не следуй: ты еще молодой, а жизни отведать — это на три головы вырасти. Поэтому наказ тебе: людей, большевиками прозванных, сторонись, — это носители той печати, о которой в святой книге указано. Бога чти, начальству не перечь, но не выхваляйся перед ним, и сам в начальники не лезь, — по своей шкуре знаю, что это за оказия. Поступай, как сказано Спасителем: божие — Богу, начальское — начальству. Чужого не бери, свое не давай, трудись до пота. А за женой следи, потому что сам ты хотя и велик ростом, но глуп разумом, а хитрее бабы один только бес. Тебе же, на печаль твою, баба досталась ндравная, лицом пригожа, сердцем бесстыдна; хотя и ничего дурного я от нее не видел, но замечаю по плутовским ее пазам — шельма. Прощай, сын, прощай, дочка, последний час я на вольном свете…

— Что ты, тятя! — поперечила сноха тихо. — Я вовек буду мужняя жена, неразлучная…

Он обнял сына и сноху и поцеловался, как на Пасхе. Потом ушел в огороды. Сын с женою стояли в оцепенении.

Этой ночью увидели монастырковцы пожар: горела баня Переходниковых, стоящая на отшибе. Когда люди прибежали к бане, вышибли дверь и окно, то увидали среди дыма старика Переходникова. Он стоял на коленях посредь бани и молился. Не внемля никаким уговорам, он не вышел, а машины не было в деревне, так он и сгорел живьем, на глазах у народа, крестящимся.