Американец затряс головой и стал сердито разговаривать с переводчиком.

— Науки проходили ли вы? — сказал переводчик громко и раздельно. — Вот что надо мистеру.

— Я малограмотный, пишу раскоряками, говорю все непонятливо: «в сущности говоря» да «принимая во внимание», да и то с трудом. Рукомеслом своим все больше занят…

Мистер опять затряс головой. Иван обиделся: его явно не хотели понять… Мистер обиделся: его тоже не хотели понимать…

— В каком учебном заведении намерены вы продолжать образование? — интересуется гость.

— Тута, на заводе.

Мистер заморгал, первый раз за все время скривил губы и сказал:

— No, it is not.

— Мистер говорит; что вы нарочно скрываете от него эти вопросы… Как будто он догадывается, что вас научили это скрывать и говорить непонятно… Вы кончили школу где-то…

Мистер снял деликатно шляпу и кивнул Ивану, и тут же от него отвернулся. Да. Так они и не поняли на этот раз друг друга…

Надвинулась зима как-то невзначай. Верховый берег реки высился теперь сахарным увалом. Изрытое и чернеющее летом болото стало ровным и ослепительно белым. На площадке завода, на соцгороде, на адмцентре торчащих куч и мусора не было, поэтому корпуса завода казались теперь грандиознее и чище. Коптила воздух одна труба теплоэлектроцентрали, высоченная и беспокойная. Жизнь завода с площадки ушла в корпуса. Приходил конец монтажу цехов.

Однажды в послеобеденное время Мозгун сидел в конторке механосборочного цеха и писал письмо своему другу Саньке, прозваному Зуб Золотой.

«Санька!

Славный мой приятель, самый забубённый и самый подлинный, без фальши. Откинь обиду в сторону за мое предательское молчанье, этим посланьем я оправдываю себя стократно. Оно будет длиннее нот Литвинова, и фельетонное мое настроение вполне удовлетворит игривую твою натуру. Ученый, переученый муж, вот уже три месяца подряд я отсиживаюсь в цеху. Поэтому твое сетование на мою отсталость хоть и законно, но, брат, жестоко. Что только здесь делалось, ни одному сочинителю не измыслить. Не помню, кто сказал: действительность мелодраматичнее любой беллетристической выдумки. Вот уж воистину. Прежде всего про завод тебе расскажу. Я ведь в числе руководителей монтажом в механосборочном. Конечно, сроки монтажа оттянулись на полгода (о сроки, как излишне патетично воспеты вы на столбцах нашего “Автогиганта” и в романах легковерных беллетристов!), а поэтому и пуск завода тоже. Завод пустим в начале нового года. Итак — монтаж. Прежде всего надлежало нам к сроку закончить бетонировку фундаментов под машины. От фундаментов, как известно (впрочем, тебе неизвестно), зависела судьба монтажа. В первую очередь надо было заселить машинами ремонтно-механический и ремонтнокузнечный цеха, поскольку они обслуживают при монтаже все остальное. Но (известно и тебе это “но”)… наши инженеры не представили чертежей. А когда представили, то оказалось, не привезены были еще анкерные плиты. Началась волынка. Кто-то ездил за ними, кто-то утерял квитанции на них, кто-то все-таки нашел квитанции, кто-то плиты наконец получил, а когда привез, тут только пришло в голову всем, что нет инструментов по монтажу Хорошо тебе делать свое дело, когда все инструменты твои — полка книг да цитатники. Ты вот на моем месте попробуй. Ладно. Поехали за инструментами. “Кто-то” в них отказал, но “кто-то” “поднажал” и “кто-то” их привез. Стало поступать оборудование. Но разве тут можно без безобразий? Заграничные машины складывались прямо под дождь на площадке: другого места не было. Треть нашего завода находится под землей (отопление, канализация, электричество, вода и т. п.), и тогда все было взрыто. Когда к нам приезжал Ярославский, то, говорят, увидев эту картину, изрек: “Батюшки, вы утонули в грязи”, на что наш Кузьма добродушно ответил: “В грязи не тонут, а погрязают, — а у нас последнего нет”. Ну так вот. Станки тысячами (в одном нашем цеху три тысячи станков) лежали нераспакованными в ящиках, потому что монтажники еще не прибыли тогда. Приехало двести студентов, но на них косо поглядывали инженеры и иноземные станки вручать им не решались. В кое-каких цехах не готовы были даже полы, не было такелажа и кранов. Само оборудование поступало некомплектно, и я с приятелем не раз разыскивал его в разных местах завода. Недовольные квартирами (всем не хватало в не отстроенном еще тогда соцгороде), монтажники текли с завода. Бездушие фразеров, неповоротливость наших контор, тупоумие цеховых звеньев управления замораживали пыл рабочих. И вот мы — беспризорная в прошлом шушера, “анархический отброс” — бегали по конторам, рылись в бумагах, расставляли людей на месте в цехах, готовили схемы и конструкции вспомогательного оборудования, сами рационализировали приспособления, собственными силами своего цеха их изготовляя. Как это тебе нравится? Жив человек, жив! Плохо мороковал внутризаводский транспорт. Оборудование поэтому разыскивали на площадках из-под стройматериалов и на руках (вот где пригодилась “Дубинушка”!) вносили в цех. Я своих людей разбил на партии и каждый день раздавал им задания. А вечером собирал в цеху и требовал отчетов. В этом потоке рабочей стремительности сминалась нерешимость некоих руководов, они испуганно шарахались в сторону; а не жалел таких, но вот история, ради которой я и пишу тебе все это. Целый год я глупо мучаюсь, и мне стыдно признаваться — я, кажется, влюбился. “Она” — обыкновенная девушка, с угрюмым личиком, чернявка. Такие встречаются тысячами, и я проходил мимо них. Но вот на этой запнулся. Друг мой, погляди там в своих ученых фолиантах, что сие значит: когда приходит это, человек самый серьезный и занятой становится болтлив, эмоционален и глуп. Ведь знаю же я, что ее-то стою, но робость связывает меня всего. Знаешь, как наши ребята разрешают такие вопросы… Вот и я хотел бы так, а не могу. Мне кажется теперь она такой особенной, что, кажись, одна на свете такая существует. Каждый считает свой идеал самым лучшим в мире и единственным. Сколько же выходит этих единственных в любом рабочем поселке! Вот и философия, но от нее не легче. Ведь “страдаю”, “страдаю”. (Какое паршивое слово!) Сколько раз я сам смеялся над другими и давал советы бросить, ведь это так легко освободиться от подобной глупости, а теперь надо мною смеются и мне дают советы. Я послал ей записку: хочу, мол, поговорить с тобой по “очень важному” и “интимному” делу. И прошу явиться в цех, когда я буду в конторке один, после того как закончу сборку “найльса”. Она ответила мне: приду. Свиданье в цеху! Решится ли романист “освятить” такую ситуацию? Найдут неправдоподобной. А она — факт. И вот сегодня я жду ее. Она любит бывать на катке вечерами, а я ненавижу катки и всякую такую штуку. После катка явится. Что я ей скажу? Не знаю. Вот раздумываю, а не знаю. “Люблю?” Но она может сказать: “А дальше что?” Что я должен сказать? “Женюсь”. А она может сказать: “Женись”. А дальше что? Хорошо, я женюсь. Впрочем, вовсе не то меня волнует. Она, кажется, тоже любит, но не меня. Вот и “соперник” на сцене. Он ловчее Гришки Мозгуна, красивее, “интеллигентнее”. У него при этом будущее. Он говорун и парень с огромной волей, властолюбив, тщеславен и притом страшно хитер. Я ненавижу его всеми силами сердца. И чем больше я стараюсь убедить себя, что это подло, и глупо, и недостойно меня (так сказать, “нового человека”), я наливаюсь еще большей ненавистью. Он помыкает ею. Я убежден. И это еще ужаснее. И подозренья мои толкают меня на обоснование политического водораздела: я ему перестал доверять. Можно ли до этого докатиться на почве ревности? Никак, никак! — сказал бы я раньше. Вот тут и грязь, и рутина старого быта, и плен капиталистического атавизма. А уж откуда, кажись, у меня этому быть (по теориям)? Помнишь ли, Санька, Ростов и то место под мостом, где ели мы ворованные кавуны и делились цигарками, выпрошенными у прохожих в уплату за игру на ложках? На губах выводил “Кирпичики” ты — великий композитор беспризорных масс. А поэт и сочинитель трогательных песен про потерянную маму — Спиритка Жук, распевавший: