Особого желания разговаривать не испытывал ни тот, ни другой. Михеев, поглощённый открытыми в себе новыми свойствами, не дозрел до того, чтобы высказаться о них вслух. Ивашкин берёг силы.

- Неблагодарный ты, сержант. Я, помню, кроликам траву носил в клетку, так они, знаешь, как меня встречали? А от тебя слова хорошего не услышишь.

- Так то кролики.

- Считаешь себя более утончённым?

- Ну, типа, да.

Ивашкин захлебнулся кашлем и, когда приступ прошёл, не возобновил сам диалога.

- Друзья твои меня донимают. Подозревают во вранье.

- Правда?

- Обидно. Когда просто так бьют, болят только кости. А когда с умыслом — всё остальное. Но мы ведь не собираемся по этому поводу раскисать?

- Стопудово.

- Я вот подумываю, не учудить ли мне какой-нибудь гадости. В караул через неделю. «Калаш» выдадут. Устроим зарницу.

- А патроны?

- Да, тут ты прав. На рынок придётся сбегать, а увольнения пока отменены. Из-за тебя, между прочим. С другой стороны, они же не могут знать наверняка, что я пустой. В штаны наложат по-любому. Уже радость.

- Сочувствую.

- Не, это я, как представлю, что ты тут целыми днями один, начинаю волноваться. Ты, кстати, чем занимаешься в свободное время? Онанируешь?

- Стихи пишу.

Михеев картинно поперхнулся.

- А-а-фигеть! Почитай, а?

- Думаешь, стоит?

- К гадалке не ходи.

- Ну, слушай.

Есть люди, которые ходят пешком,

у них две руки и одна голова.

- Чего замолчал?

- Это всё.

- Всё? Не закончил?

- Закончил. Нравится?

- По-моему неплохо. Только суть я не совсем уловил. Понимаешь, стихи — это не моё. В школе их назубрился. Тошнит. Лермонтов этот, Пушкин. Дуэли, женщины. Бенкендорф опять же. Одно помню достойное произведение. Там мужик в горящий дом залез и вытащил из огня красавицу. Трудно было, но он справился. Сам весь обгорел, ноги лишился. Ему героя дали, а ей — мужа... Да ты не слушаешь меня. Эй, сержант!

Михеев замер у дыры, потому что снаружи послышались шаги и голоса. Уловив несколько фраз, он понял, что пришли по его душу.

- Где?

- Да где-то здесь. Сюда он поковылял.

- Тупик. Ну-ка осмотри забор.

Ботинки принялись бить по доскам, проверяя их на вшивость. Михеев ухватился обеими руками за низ доски, служившей лазом, и привалил к ней голову. Неизбежный удар пришёлся по оттопыренному мизинцу. Боль вскипела и улеглась, но рот солдата оставался надёжно на замке.

- Нет ничего.

- Сука! Убью!

Шаги удалились, но Михеев выждал ещё минут двадцать для верности. Он не надеялся уйти от наказания, лишь хотел сохранить свою тайну нетронутой.

Он сам направился в сортир, не крадучись и не прячась. Встал возле стены, снял с себя ремень и намотал его на руку.

Сопротивление носило символический характер, и продержался он всего секунд пять, но сам факт участия в битве в качестве агрессора доставлял ему тихую радость. Рёбра срастутся, и зубы новые вылезут. Мёртвым солдатам Аллаха гарантировано место в раю, покалеченным — право на чудесное исцеление.

Кафельный пол принял его в свои объятья, как трепетная невеста жениха, и Михеев неожиданно кончил, освобождаясь от груза, который таскал на себе все эти дни.

Муть, которая бывает на лобовом стекле при неработающих дворниках, плыла перед глазами. Но Михеев точно знал, что никакого стекла нет. Просто он приходил в себя, пытаясь раздвинуть узкие щели между ресницами. Мышцы век плохо справлялись с этой задачей, пришлось помогать им руками.

Когда туман рассеялся до минимальной плотности, в нём проявился белый потолок и булькающая капельница — явный перебор, если учесть, что даже обычные синяки не поощрялись командованием. Придётся врать, как он свалился с крыши, куда залез, чтобы поправить черепицу. Объяснять, почему следы падения равномерно распределены по всему телу. Ничего не поделаешь — не записываться же в стукачи. Это последняя ступень падения честного солдата.

Первым узрел пробуждение больного санитар. Во взгляде его сквозил нескрываемый интерес, который боролся с обязанностью бежать на доклад. Победило любопытство. Михеев дал пощупать пульс и в благодарность сообщил про крышу, после чего лишился персонального ухода.

Врач заглянул на минуту, но к больному не прикасался. Его сменил толстый майор с прокурорскими лычками. Тот самый. Трудно сказать, насколько маленькими были интервалы между всеми перечисленными событиями — время из непрерывного превратилось в дискретное.

- Отличная работа! - заочно похвалил майор «дедов». - Значит, не я один заподозрил тебя в лжесвидетельстве. Но это так, лирика. А перейдём-ка мы с тобой к официальной части. Знаешь, чем она продуктивнее? Тем, что за каждое сказанное слово ты, паршивец, будешь нести ответственность согласно наших мудрых законов. Расклад ясен? Если не можешь говорить, моргни.

Михеев из вредности хотел щегольнуть прекрасной дикцией, но почему-то не сработало. Заклинили какие-то механизмы, приводящие в движение челюсть. А там может ещё выясниться, что и с языком не всё в порядке. Так что, пожалуй, действительно выпендриваться не стоит.

Он кивнул.

- Принимая во внимание твоё жалкое состояние, я готов облегчить тебе не только участь, но и саму процедуру. Я буду говорить, а ты моргай. Потом получишь бумажку на подпись. Уж этого мы от тебя добьёмся. Итак.

Даже интересно, что они на самом деле пронюхали.

- Сержант Ивашкин никуда не убегал и вообще не покидал пределов части. Ставить галочку?

Майор удобно расположился на стуле с планшетом на коленях и действительно собирался что-то там отмечать. Михеев не шевельнулся.

- Между сержантом Ивашкиным и рядовым Михеевым произошла ссора на почве неуставных отношений.

Напрасная пауза.

- Рядовой Михеев, находясь в состоянии аффекта (оцени), причинил тяжкие телесные повреждения сержанту Ивашкину, в результате чего тот скоропостижно скончался.

Отрезок тишины длиною в целую папиросу.

- Чтобы скрыть содеянное и тем самым уйти от наказания, рядовой Михеев торжественно предал тело убитого земле. Обряд продолжался несколько тревожных ночей. Собственно, вопрос-то у меня всего лишь один: где именно?

Версия, озвученная прокурором, больно ранила Михеева убогостью сюжета. Гораздо больнее, чем дедовские кулаки. Как будто обвинили его в подсматривании за девочками через дырочку, тогда как на самом деле они по обоюдному согласию играли в «успей спасти от карандаша глаз», тренируя реакцию.

- Требую адвоката, - прошептал Михеев, чтобы забить последний гвоздь в гроб выигранного поединка.

Майор удивился.

- Ты поправляйся, потому что в таком виде в здание трибунала тебя не пустят. На вот. - Он положил на тумбочку одинокий, начавший чернеть банан.

Гримёр трудился в поте лица. Он протёр остриженный наголо череп Михеева какой-то приятно пахнущей жидкостью и стал наносить клей изящной тонкой кисточкой.

- Не беспокоит? - уточнил он мимоходом.

Михеев показал одними лишь глазами, что всё в порядке, так как боялся случайным неловким движением помешать ювелирной работе мастера.

Дав клею подсохнуть, гримёр наложил парик и ловкими пальцами прижал его в нескольких местах, фиксируя. Мальчишка, ещё мгновенье назад смотревший из зеркала, исчез, а вместо него в кресле оказался молодой мужчина с ясным умным взглядом, волевым подбородком и едва заметным шрамом в левом уголке рта.

Поднялись розоватые облака пудры, ложившейся тонким слоем на щёки, мелкая одеколонная пыль бодряще защекотала ноздри. Гримёр снял с Михеева покрывало и галантно поклонился, отступая на шаг назад.

- Прошу вас, господин Старший Карабинер.

Михеев едва заметно усмехнулся — этим титулом его величали в последний раз. Через полчаса в мраморном зале Дворца Справедливости состоится церемония, после которой он станет Судьёй. Членом могущественного Совета, Кавалером Трёх Ветвей Власти.