Уже через год Василий пошел в рейс третьим помощником капитана, еще через полтора — вторым.

Пономарев его любил, ставил всегда в пример на оперативных совещаниях. Любовь эта, впрочем, была своеобразна, как и все у Федора Ивановича: если что не так, если промашка какая — все! Обрушиваются громы и молнии: «Такой-рассякой! Хуже Мишина нет никого!»

Но даже в такие грозные минуты, когда шел разнос, видел Вася добрые искорки в мутно-зеленых глазах капитана. Их не спрячешь. И был Пономарев для Василия Мишина как отец — строгий и добрый одновременно. А Василий к нему по-сыновьи и относился.

Уже пару раз переманивали Васю на другие суда, приглашали с повышением — старпомом. Как же — пономаревская школа! Но Мишин под разными предлогами уклонялся — не хотел уходить со «Шмидта». И Федор Иванович об этом знал.

И однажды, когда шли в Гамбург тихой лунной ночью, капитан пригласил к себе Мишина.

— Ты не на вахте, я знаю. Садись.

А на столе — бутылка дорогущего «Хенесси», раскрытая коробка конфет, яблоки...

Пономарев молча налил коньяк в бокалы.

— Выпьем, Вася. Хочу с тобой выпить.

Мишин понял: что-то случилось. У капитана не было привычки выпивать со штурманами.

Выпили.

Образовалась пауза. Пономарев, видно, хотел что-то высказать, но не мог начать разговор.

— Давай еще по одной, — махнул вдруг рукой Федор Иванович.

Тяжелый этот человек вдруг обмяк как-то, будто стал в два раза тяжелее. Разговор ему не давался.

После второго бокала он сказал фразу, от которой у Мишина похолодело в груди:

— Ухожу я, Вася, ухожу совсем, рапорт подал уже.

И опять замолчал.

Василия будто гвоздями приколотили к стулу — ни пошевелиться, ни сказать ничего не мог. Для него сейчас обрушился весь мир.

Корабль, а значит и весь торговый флот, покидал кумир нескольких поколений моряков, основоположник, фундамент, глыба, человек-легенда.

Мишин вдруг осознал: жизнь теперь переменится, и переменится к худшему.

После третьей Федор Иванович захмелел: он ведь совсем не пил спиртного, и эта доза была для него непомерной. Тело его вдруг начало вздрагивать, веки затряслись, губы сморщились.

Он заплакал, с трудом выговаривал слова:

— Вот я, Герой Социалистического Труда, лауреат, туды-рассюды, всяких премий, знаменитость. А что я могу сделать против этих, мать их, перемен? Корабли распродаются за бесценок, кого во фрахт выгоняют, кого в аренду. Будто самим корабли не нужны. Вот и нас в аренду отдают какому-то греку. Чтоб он сдох, этот грек! Ну не греку, так немцу отдадут, все равно отдадут. Я уже поругался с директором пароходства. Все ему высказал. А что он может сделать, клерк такой же. Перестройка, мать ее за ногу!

На дворе было начало девяностых.

— Все разваливается, Вася, все! И страна разваливается.

Он горько махнул рукой, сморщился и выпил еще.

— И я разваливаюсь, Вася, мне уже шестьдесят. Пора на покой.

Потом он посмотрел на Мишина, поднял тяжелые свои веки и сказал с глубокой-глубокой печалью:

— Жалко, тебя дорастить не успел. В таких, как ты, — вся надежда флота. Очень тебя прошу: не оступись без меня. Ты ведь для меня как сын.

И опять заплакал. Потом сказал:

— Ладно, иди, тебе отдыхать надо.

Уже в дверях он остановил Василия:

— Я на тебя представление написал на старшего помощника, у нас как раз старпом уходит, ты знаешь.

Так Василий Мишин стал старшим помощником капитана сухогруза «Отто Шмидт».

А легендарный капитан Пономарев Федор Иванович, уйдя из флота, крепко запил и через полгода умер. Говорят, от депрессии.

Василий несколько раз пытался до него дозвониться, но тот не подходил к телефону. Вероятно, просто ушел от людей.

Без моря он жить не мог.

4

Через семь лет работы в институте Мария Мухина достигла столь значительных результатов, что даже родители, боготворившие свою дочь, не успевали радоваться ее новым успехам.

Она получила под свое руководство один из основных отделов, заканчивала работу над докторской диссертацией, имела в своей области мировую известность, так как регулярно публиковала научные труды в советских и зарубежных изданиях, постоянно выезжала в заграничные командировки для участия в конференциях, симпозиумах по энтомологии, читала повсеместно всевозможные лекции.

Еще она удачно вышла замуж. Ее муж, выпускник Ленинградского общевойскового командного училища, служил в городе Калининграде, командовал там мотострелковой ротой и ужасно тосковал по жене Машеньке и сыночку Ванечке.

И на то, что жена не едет к нему, не обижался. Он понимал: жена — ученый, это его непростая судьба. В самом деле, Машенька — научное светило, а в Калининграде работы по ее научной специальности нет. Зато он регулярно посылал ей столь трогательные и нежные письма, в них было столько искренней любви, что Маше казалось — их молодость не закончится никогда.

Отпуска они всегда проводили вместе, и всегда дни и ночи их совместного отдыха имели один и тот же запах — запах взаимной нежности.

Саша Вожляков (фамилию мужа она, конечно, не взяла, не совсем благозвучна, да и Мухина она! По всем корням Мухина! Кроме того, фамилия «Мухина» уже зазвучала в научных кругах), так вот, ее муж, пехотный офицер Саша Вожляков, с некоторых пор стал странно говорить.

Слова его, при выражении той или иной мысли, словно застревали, и между ними встраивались четкие звуки «б» и «на».

Маша никак не могла понять: откуда они, зачем эти звуки? Они же мешают речи. Потом, когда сообразила, долго смеялась.

Как же трудно Сашеньке разговаривать на интеллигентном русском, без матюгов! Известно ведь, как общаются между собой офицеры и солдаты.

Однажды, когда она вернулась из длительной командировки в Таиланд, ей позвонил военком района. Нашел ее прямо на работе.

— Прошу приехать к нам, — сказал он.

— Что случилось? Зачем? — поинтересовалась Маша.

Ей стало тревожно: никогда ведь не приглашали в военкомат! Но военком ничего не объяснил, попросил приехать, и все.

В кабинете военкома сидели офицеры. Когда она вошла, все встали.

Седой полковник, что стоял во главе стола, подошел к ней с какой-то красной коробкой и грустно, членораздельно произнес:

— Ваш муж, заместитель командира батальона майор Вожляков Александр Сергеевич, погиб смертью храбрых в бою под городом Гератом. Вот его медали и орден «Красной Звезды», — и вручил ей красную коробку. — Мы искали вас, но долго не могли разыскать.

— Мужайтесь, — еще сказал полковник.

Маша не смогла больше стоять, ей подвинули стул. Она села. Случившееся ее ошарашило.

— А где этот Герат? — прошептала она.

— Это в Республике Афганистан. Там ограниченный контингент наших войск выполняет дружественную миссию.

— Где его могила? — еще спросила Маша.

— Он похоронен на Пулковском кладбище. Вам лучше туда самой съездить.

Маша разрыдалась. Офицеры помогли ей выйти на улицу.

Работники Пулковского кладбища показали ей братскую могилу, где лежал и ее муж Сашенька. Вместе с еще одиннадцатью офицерами и солдатами.

А какой-то вездесущий, всезнающий и, верно, сильно пьющий служитель, отвечающий за порядок, сообщил Марии, что отдельной могилки не может быть, так как те, кто здесь лежит, ехали на бронетранспортере, подорвались на мине, а потом долго горели, и никого теперь не опознать.

Все это так потрясло Марию, что она долго болела. Лежала и глядела в потолок, потом выла. Она ведь так любила своего Сашеньку, хотя и был он почти всегда далеко. И корила себя: наука, наука! А мужа потеряла! Надо было держать мужа рядом, тогда бы и не погиб. Зачем ей теперь эта наука, зачем докторская степень, если Сашеньки нет рядом?! Все тщеславие, проклятое тщеславие, загранпоездки, тряпки, съезды, конференции! А Сашенька! Он так любил ее, даже не сообщил, что в Афганистан уезжает, чтобы не расстраивать, не тревожить зря.