А знакомые откровенничали:

— Машенька, ну что ты! Ты же видишь, что происходит. Нас самих-то скоро погонят. Все, что научное, — все под откос. Мы же не сырьевая отрасль, к сожалению. В коммерцию надо, Машенька, в коммерцию.

Какая еще коммерция?

Мария Ивановна не знала, с какого боку к ней подступиться, к этой самой коммерции.

Была возможность уехать за границу. Там ведь не дураки сидят. Как только узнали о закрытии академического НИИ в Питере, специалистов, которых научный мир знал, стали приглашать на работу в зарубежные научные центры.

И Марии Ивановне звонки пошли, и было уже два-три официальных письма с просьбой переехать на Запад. Предлагали хорошие оклады, профессорские должности. И она бы, конечно, уехала. Надоели ей и бардак, и грязь, царящие в России, уехала бы туда, где спокойная жизнь, где реальная наука.

Но родители — престарелые люди. Она — единственная дочь, нежно любящая этих стариков. Куда уедешь от этой любви? Как их бросишь? На кого? Государства, которое заботилось бы о стариках, уже нет.

А сын Ванечка — это добрейшее, беспомощное существо, выросшее в атмосфере всеобъемлющей родительской любви, жил в мире какой-то электроники и фантастики, был оторван от реальной жизни. И теперь, когда он служил в армии, нуждался в материнской поддержке.

Она осталась.

С работой долго не везло. И вот наконец она устроилась. Ее пригласил к себе давний сослуживец. Уйдя из института, он выращивал и продавал всяких там мышей, крыс, сусликов и прочих кротов. Мария Ивановна с удивлением узнала, что на этих тварей — огромный спрос, что на рынках они уходят влет.

Когда Мария впервые пришла в питомник, где выращивались зверюшки, ее удивил неприятный запах, висящий в помещении.

Марию подташнивало, и она чуть было не отказалась работать здесь.

Но потом привыкла. Ее постепенно увлекало то, что мыши и крысы, как и все живые существа, могут болеть, тосковать, что и у них может быть плохое настроение, что они так же, как все животные, привыкают к людям и любят тех, кто их кормит.

7

Первым делом Василий сходил в кадровую службу Балтийского морского пароходства. Но там замахали руками: «Вы же видите, что происходит, — все корабли распроданы! БМП практически больше не существует. Капитанов не можем никуда устроить...»

Обошел всех старых знакомых: с кем работал, с кем учился в Академии имени Макарова. Практически все они ушли из торгового флота и горе мыкали кто где: кто в каботаже, кто в такси, кто в неких фирмочках непонятных, а кто-то спился, заливая водкой свою печаль.

Не нашел Василий Николаевич Мишин в Питере работы. Ну что, в дворники идти?

Пошел бы он уже и в дворники — надоело без денег болтаться, побираться у хороших людей.

Но однажды увидел объявление: в ЖЭК требуются кочегары. Почему бы и нет?

Пришел в тот ЖЭК. Там его приняли. Вглядывались сначала внимательно. Потом какая-то тетка сказала:

— Да нет, вроде непьющий, да и трудовая у него — то, что надо. Давай возьмем его с испытательным сроком.

Объяснили ему, что очень тяжело теперь с кадрами, доверить котельную мало кому можно, а работа серьезная, с огнем связана.

Дали ему угол в густонаселенной коммуналке (Василий и предположить не мог, что до сих пор есть такие), в старом доме, стоявшем в глубине питерских проходных дворов.

Комната грязнущая, вонючая, будто в ней псарня была, а не человеческое жилье. Василий долго скоблил ее, чистил, мыл, выносил десятками килограммов грязный хлам. Привел в более-менее приличный вид. И пошел на работу.

А работа была что ни на есть кочегарная: широкой совковой лопатой загребай уголек каменный и кидай его в топку. Поддерживай ровное давление в котле да подвози к топке побольше запаса из основной кучи, чтобы каждый раз за ним не бегать.

Можно и побегать, и подумать. Начал потихоньку обвыкать.

Как-то раз поздно вечером в дверь робко постучали. На пороге стояла пьяненькая, грязненькая, сухонькая чувырла.

То ли женщина, то ли маленький мужичок. Лицо серое, будто в глиняных подтеках, под глазами старые темно-синие разводы от постоянных синяков.

— Здравствуйте, — хриплым басом сказала чувырла. — А меня зовут Валя. Вы меня не помните?

— Валя — это он или она? — Василий так пока и не понял, какого пола визитер.

— Женщина, конечно, — даже кокетливо пробасила Валя и поправила то место, где у нее должна быть челка. — Ну так впустите наконец женщину, вы же галантный мужчина, наверное.

Она зашла и села на стульчик. Сидела, покачиваясь, и что-то говорила, говорила...

Из рассказа ее он понял, что раньше здесь работал Геня, и он пускал ее переночевать. Потом Геня умер, потому что выпил какого-то плохого спирта, и вот теперь ей надо переночевать, а дома у нее нет, и она не знает, что ей теперь делать.

Василию очень не хотелось впускать кого-то на рабочее место — это запрещено инструкцией, да и уж больно страшная она, эта Валя...

— Ладно, располагайся вот там, в уголке.

И Валя стала у него жить. Особо он с ней не разговаривал поначалу, но постепенно узнал, что Валентина, хоть и пьющий, но вполне хороший человек. Душа у нее хорошая.

Она оказалась коренной ленинградкой из интеллигентной семьи, сохранившей манеры этой семьи. Она говорила примерно так:

— Васечка, я нашла вам рюмочку. Извольте выпить ее с дамой приятной наружности. Дама будет вам весьма благодарна.

Это не было кривлянием — она так говорила, эта старая питерка.

Валентина работала раньше медсестрой, потом у нее умерли родители, затем она продала за бесценок квартиру и спилась. Потеряла все.

И Василий ее зауважал, эту бомжиху. Он сводил ее в баню, купил недорогую, но справную одежду. Правда, она ее быстро запачкала в каких-то подворотнях и запачкалась сама.

Однажды она привела компанию бомжей, очень попросила их не выгонять, и Василий их не выгнал.

Они долго пили, и Василий пил вместе с ними, шумели, пели нескладные, но хорошие песни.

Соседи нажаловались на шумную компанию, и приехали сотрудники ЖЭКа.

Василия выгнали с работы.

Валя приютила Василия, и он с ней и еще с несколькими такими же клошарами жил на чердаке дома, готовящегося под снос.

Ел какую-то дрянь, пил какую-то отраву.

Василий погибал и понимал это в минуты протрезвления, но знал, что идти ему больше некуда, — и все начиналось вновь.

В сбившейся кучке бомжей Василий был за старшего, потому что умел драться. Когда их чердак пытались занять другие бродячие ватаги, Василий выходил вперед и лупил всех подряд.

Бил Василий и своих, если кто-то был пойман на воровстве или крысятничестве. Его уважали.

Как-то раз пьяная ватага устроила на чердаке пожар, еле удалось его потушить. Но примчались пожарники, которые и вызвали милицию.

Василий, крепко выпивший, пытался защитить от милиции своих. Но его так избили, что он потерял сознание.

Очнулся в милицейском «зверюшнике», стал кричать, биться о стены и о решетку. Его еще раз отколотили резиновыми палками, и он опять потерял сознание.

Утром его не могли привести в чувство. Он хрипел, и изо рта шла пена.

Василия отвезли в больницу.

Он лежал на спине голый, лицо и тело его были синими, в темно-бордовых кровоподтеках и открытых ранах. И пожилая медсестра, размазывая по телу йод и накладывая пластыри, охала и сокрушалась:

— Надо же, матушки мои родненькие, такой статный мужчина, а бомж поганый. С милицией учудил драться, нате вам! Вот поганец!

Василий не приходил в себя почти двое суток. Когда открыл глаза и увидел белые стены, подумал, что он в морге. Тела своего он не чувствовал.

Эта догадка ему понравилась: значит, все позади, и не будет больше никаких кошмаров.

— Мертвый я, мертвый! — закричал он радостно.

— Да живой ты, живой, — возразили ему соседи по палате.

И Василий Мишин впал в депрессию. Больше он ни с кем не разговаривал, только стонал от боли во всем теле. А ночью связал две простыни, сделал из них петлю. Другой конец закрепил на крюке под потолком, поставил под ноги тумбочку, встал на нее, сунул голову в петлю и ногами отодвинул тумбочку в сторону.