— Эх, не хватает сейчас чего-нибудь более градусного, как бы к ушке-то, а? Отняли у народа радость…

— По-моему, правильно сделали, что отняли. Это не радость, а бедствие великое, — вежливо, но довольно определенно заявил Сергий, обжигаясь ухой.

Занятный фрукт! И когда ели уху, и когда пили чай, заваренный на брусничном листе, у Феофана зудели вопросы, но он не спрашивал пока, остерегался. Но чай размягчает... Сергий после чая маленько осоловел, в полуприщуренных зеленых его глазах засветилась благодать, и он глядел на небо, на звезды. Там, в вышине, среди звезд гулял шалый и чистый, прилетающий с моря ветер — «всток», обдувал их, сдувал с них пылинки, а звезды светили радостно, крупно, помаргивали гранеными краями. Средь звезд, будто разрубленный пополам медный пятак, надраенный до золотого блеска, ярче всех рдел и покачивался от ветра нарождающийся месяц.

— Серега, ты не злись, ты мне скажи все-таки, чего ты вдруг, это, как бы тебе... в богомольцы-то? — Феофан выбрал все-таки момент, спросил.

— А зачем это вам? — оторвался от звезд Сергий.

— Понимаешь, интересно, спасу нету! Не встречал таких…

Сергий обхватил колени руками, маленько запокачивался сидя.

— Я людей люблю, понимаете…

— Да и я вроде как, ну и что? — осторожно заспорил Феофан, но сразу же честно признался: — Не всех, конечно…

Феофан вспомнил тут тех, с кем не пошел бы в разведку.

— А я всех.

— Да всех же нельзя! Такие гады есть! — загорячился Феофан. — Их стрелять надо, а не любить! Вон бригадир наш, к примеру... Вредитель!

— Не вредитель он, просто заблудился.

— Тоже мне, овечка, заблудился в травке, как же! Это принципиальный гад! Все делает, чтоб людям навредить!

— Он заблудился, потому что потерял в людском мире свою душу. Как только он ее найдет, обретет покой. Не виноват он в том, что не нашел пока.

— Это у Пищихина-то душа? Ну вряд ли! — горячо возразил Феофан. Он не верил в наличие этого предмета у Пищихина.

— Душа есть у всякого. Просто человек и душа часто живут в разладе. Когда они обретут единство, наступит гармония и все люди будут счастливы. Люди не виноваты в том, что заблудились, их толкают на это дурные силы. Всякий человек изначально достоин уважения.

— Всякий? — удивился Феофан.

— Всякий.

— Ну ты даешь... Ладно, тебя лично когда-нибудь обманывали?

— Обманывали. Много раз.

— Например?

— Например, вчера у меня украли все деньги. Теперь не знаю, как уехать отсюда.

— Так, тогда вопрос, — Феофан напрягся и спросил звонко — вопрос был важный: — Что бы ты сделал, если бы нашел сейчас этого вора?

Сергий ответил убежденно, как будто это само собой разумелось. Видно было, что не притворялся, не выпендривался:

— Я бы попытался его вразумить, показать, что нехорошо это — брать чужие деньги.

— И он бы тебя послушал! — хлопнул себя по коленке Феофан. Он поражался Сергиевой наивности.

— Может, на первый раз и нет, не спорю. Но человеку надо чаще напоминать, что он прежде всего человек, что главное его предназначение — приносить людям добро.

— Чудак ты! — не уставал удивляться Феофан. — Кто так с вором беседует? По сусалам ему, а потом в тюрягу. Там ему место, гаду!

Сергий тряс, протестуя, длинными густыми волосьями и гнул свое.

— Вот чудак, а!

Сергий какое-то время молчал. Он сидел на чурбачке, упершись локтями в колени, и тихонько, плавно покачивался.

Сощуренные глаза его глядели куда-то в самую дальнюю даль, за горизонт, туда, где простиралась во всю ширь блеклая бледно-розовая заря, — отсвет ненадолго спрятавшегося за морской краешек и готового вот-вот вынырнуть солнышка.

С горечью сказал, видно, давно наболевшее:

— И так уже вон сколько людских судеб да храмов погибло, а совесть человеческая спит…

Феофан махнул рукой в безнадежности: поздно уже, пора спать.

— Ты где ночуешь-то? — спросил Феофан.

Сергий помялся:

— Да я здесь, на берегу…

Феофан сообразил: за ночлег Сереге нечем платить, и принял решение.

— Простудишься, как пить дать. Пошли ко мне!

Сергий посопротивлялся, но все же согласился — деваться ему было и впрямь некуда. Они легли на Феофановой койке, расположившись валетом на разболтанных и скрипучих ее пружинах, и сразу уснули. Их убаюкали усталость и восточный ветер, сонливо посвистывающий в верхушках мачт.

4

Феофан вернулся с палубы в кубрик злой, взъерошенный: еще один день отлучки, да еще не санкционированной, — это вам не шутки! Пищихин обязательно «стукнет» председателю, тот вспомнит прежние Феофановы прегрешения, приплюсует это... Арифметика получалась хреновая. Конечно, в такой ветер селедку в Лопшеньге никто не ловит, и ребята постараются его прикрыть, но гарантий никаких... Хуже нет, когда сидишь вот так, будто со связанными руками, и ничего нельзя сделать.

Сергий собирался уходить.

— Ты куда это? — возмутился Феофан.

И так все наперекосяк, еще и напарника не будет.

— Да я, да мне тут надо... Дела...

Феофан понял, какие могут быть дела, когда ни денег, ни жилья...

— Слушай, — предложил он и напялил на голову кепку, — пойдем-ка в этот самый монастырь, а? В рухлядь эту... Покажешь мне его. Все равно, от безделья...

Шагая с Сергием по трапу, Феофан не удержался от подкола:

— Только ты на меня дурману этого самого, религиозного, не напускай. Все равно не поверю.

В монастырских двориках на них пялились пустые, без стекол и решеток, глазницы оконных дыр. Боковины этих бывших окон были неровными, потому что, когда тупая слоновая сила выламывала решетки, выбились кирпичи... Поэтому черные глазницы глядели жутковато. Всюду валялся битый кирпич, окурки, мусор. Пахло сыростью. Стоял сладковатый, застоявшийся запах то ли плесени, то ли гнилого тряпья — могильный запах.

— Красота, Гармония и Любовь — три самые животворящие силы, — рассказывал Сергий. — Именно они порождают созидающий разум, подлинное искусство, одаряют человека талантом, вдохновением. Коварство, насилие, жестокость — бесплодны, обречены на презрение. Но они живучи и часто побеждают красоту.

Наверно, это была уже религиозная пропаганда. Надо было пресекать... Однако перебивать Сергия Феофан не стал. Что-то мешало... А потом опять была белая высокая ночь. Снова мерцал на берегу костер, разбрасывал по сторонам блеклые ломкие тени. Сергий сидел на берегу на бревне согнувшись, обхватив колени руками. Длинным немигающим взглядом всматривался в желтые языки огня и все рассказывал, рассказывал...

А Феофан молчал. Говорить не хотелось, потому что за сегодняшний день он узнал слишком много нового для себя, и это новое ломало давно устоявшуюся, давно жившую в нем правду.

— Понимаете, — тихо, но доверительно говорил Сергий, — конечно, большинство здешних иноков изначально совсем не были святыми. Они делали много ошибок, например, обижали окрестных мирян тем, что забирали лучшие земли и тони, эксплуатировали чужой труд. Но разве мы можем упрекнуть их в том, что сами они были бездельниками или не стремились к доброте, человеческому состраданию, духовному совершенству? Вместо того чтобы понять их, всмотреться и вслушаться в истоки их веры и Божественного промысла, разглядеть границы их подвижничества, мы посылаем на них проклятья и разрушаем Бога в самих себе. Стремясь унизить их, мы стираем с земли плоды их подвига, рушим воздвигнутые ими дворцы и при этом разрушаем собственные души. Проклятья в адрес прошлого мстят нам... Почему мы с маниакальным старанием не замечаем, что здесь, на этих диких северных островах, более четырех веков жили три великих сестры: Гармония, Красота и Любовь к труду, к жизни? Руками простых русских людей в этом глухом холодном углу был зажжен огонь цивилизации, культуры. Погреться у этого огня приходили с разных концов России тысячи и тысячи простых людей и уносили к себе домой искры его тепла. Там от этих искр возгорались новые огоньки. Бывали здесь Петр Первый, Ломоносов, Степан Разин, Римский-Корсаков, писатели Пришвин, Максимов, художники Нестеров, Рождественский. Животворящего тепла хватало на всех... Теперь он затоптан, этот костер, нами затоптан... Те сестры не живут больше тут... Душа в руинах не живет... Зачем это сделали, не знаю... Сами себя губим... Варвары мы, честное слово...