Эйприл замерла.

– Было бы лучше, если бы я рассказала ему как для меня просто открыть замок шпилькой? И что как только сбегу, я собираюсь послать за ним брата, который совершенен в искусстве пыток, и что Элиот убьет его очень медленно? Что я считаю часы до того момента, как мы оба будем стоять рядом и смотреть, как он умирает во второй раз?

Гибель

Кент практически не мог поверить, что он попался во столько паутин сразу. Скрывающих, изобретающих удивительные вещи тюремщиков безумца. А теперь и красавицы перед ним, находящейся в холодной ярости.

Когда он был ребенком, ему были доступны только звуки и воображение. Тиканье часов над его кроватью, которые говорили, что он практически слеп. И его мать, которая пахла мягкостью и покрытыми сахарной глазурью пирожными к чаю.

Механизм часов, тех самых, которые годами составляли ему компанию, был первой вещью, которую он ясно увидел. Его отец надел на него корректирующие линзы, и он впервые смог почувствовать формы, окружающие его. Взглянув вверх, он увидел медные механизмы и бесконечно вращающиеся шестеренки.

Его мать уже умерла, став одной из первых жертв чумы, и он каждый день проходил мимо ее портрета, спускаясь по лестнице в их доме. С тем же успехом его отец мог умереть от чумы или быть безмолвным портретом на стене. Он дал Кенту очки и исчез в мастерской за домом. Когда-то она служила кухней, достаточно большой, чтобы обслуживать их особняк во времена, когда люди богато развлекались.

Он пытался пойти за отцом, интересуясь, что он такого делал, что требовало такой таинственности, но дверь была закрыта на засов. Когда бы он ни хватался за ручку двери, в окне появлялись глаза его отца и жестом приказывали идти дальше.

У них все еще были слуги, пожилой мужчина и женщина, когда-то бывшая домоправительницей. Им не платили со времен начала чумы, но они все еще жили в доме. Их просили следить за ним в течение дня, пока его отец трудился в мастерской. Но в основном они терялись в неиспользуемых комнатах дома, пока Кент бродяжничал на улицах.

В конечном счете, привлеченный звуками в один знойный полдень, он забрел в часовой магазин. Войдя в темную прихожую, он был еще больше впечатлен крохотными деталями и составными часов, вразброс лежавшими на прилавке.

Часовщик принял Кента за бездомного и предложил взять его в качестве ученика.

На службе у часовщика Кент продолжал прочесывать улицы в поисках карманов живых или мертвых, забирая часы, чтобы разобрать их на запчасти. Ища металлические вещицы, которые можно было переплавить.

Вечерами часовщик обучал Кента его ремеслу. Чем-то занятый, часто он даже не шел домой, а засыпал прямо в задних комнатах магазина. Может быть, его отец скучал по нему, но так как старик не сказал больше, чем несколько слов в прошлом году, он сомневался в этом.

Часовщик постоянно разрабатывал схемы. Иногда большие. Иногда секретные. Они не выглядели как часы. У Кента были плохие предчувствия, что бы это ни было, и занимало все его мысли. Ему было одиннадцать, и он был необыкновенно умен.

Его опасения подтвердились в день, когда в магазин ворвались солдаты, разбив драгоценные часы деда и рассыпав шестеренки, которые Кент месяцами собирал по полу. Солдаты Просперо были жестокими и эффективными.

Они забрали Кента и часовщика во дворец на конце болота. Кент дрожал всю бесконечную дорогу в паровой карете, зажатый между придворными Просперо. Но когда Просперо улыбнулся и угостил его, Кент расслабился. Может, жестокость Просперо – лишь история, которую рассказывают на улицах. Это был последний раз, когда Кент позволял себе думать о чем-то настолько глупом.

Но каким-то образом они остались живы. Просперо позволил часовщику жить, хотя он никогда уже не был прежним.

Когда они вернулись в город, он не пошел домой в тот же час. Он остался с часовщиком. Мужчину трясло от жара. Кент сидел подле него, давая ему пить холодную воду. Помогая, но и запоминая каждую деталь, которую он бормотал в лихорадочном бреду. Секреты, которые он не разгласил во время пыток, сейчас лились из него потоком.

Две недели спустя, когда часовщик наконец-то начал выздоравливать, Кент пошел домой. В переднем окне горела свеча, но экономка встретила его у двери с мрачным выражением лица.

Его отец умер. То ли от сердечного приступа, то ли от горя, когда услышал, что его сына захватил Просперо. Никто не знает наверняка.

Кент ошеломленно поплелся к дому отца. Наконец он увидит, что внутри.

Никаких часов. Никакой взрывчатки. Никакого оружия. Но на столе в центре комнаты он нашел чемодан. Внутри были линзы, завернутые в бархат. Дюжины линз. Для очков. Для защитных масок. Все они были для него.

На дне чемодана было письмо.

Там говорилось:

«Достаточно плохо рожать ребенка в мире, где царит чума. Я не хотел обременять моего мальчика слепотой. Будь осторожен с этим. Не храни их всегда в одном месте, наш город склонен к стихийным бедствиям и пожарам».

Обыскав мастерскую, а после нее и дом, Кент нашел еще дюжину линз. Все завернул в бархат. Делом всей жизни его отца было улучшение будущего Кента, несмотря на то, что он никогда не проявлял к нему привязанности. Мальчик поклялся не становиться таким холодным и отстраненным от жизни.

И все же изобретательство помогло ему забыть о своем горе и одиночестве. В конце концов, оно заняло все время его бодрствования.

Мастерская, где его отец проводил дни, стала его прибежищем. И спустя годы его изобретения изменились от часов до паровых двигателей и дирижаблей. Он воссоединился с белокурым мальчиком, который спас его в тот день во дворце, – с племянником принца.

Научиться доверять ему заняло у Кента месяцы. Даже несмотря на то, что Элиот помог ему сбежать из дворца, Кент боялся, что у него еще осталась некая привязанность к Просперо, и он мог украсть его изобретения или вывести их из строя. Но Элиот давал ему деньги, снабжал запчастями и ничего не хотел сделать для Просперо. Он, казалось, искренне заботился о городе. В последнее время он начал заниматься исследованиями масок для бедных.

Он знал, что работать на Элиота опасно. Изобретать опасно. И был прав.

Каким-то образом он снова был заперт в тюрьме, но уже с другим сумасшедшим.

На этот раз он был заперт с самой раздражающей девушкой. Сестрой Элиота, с ее накладными ресницами и блестками, усыпавшими веки.

Люди в городе умирали каждый день, а эта девушка растрачивала драгоценные ресурсы, например, воздух. Вот она тут, подшучивала якобы над его воображаемой девушкой. Будто у него было время на подобные вещи.

Но, когда она рассказывала ему о том, как она планировала наблюдать, как ее отец умрет от меча Элиота, ее голос был твердым и абсолютно серьезным.

– Тебе стоило бы стать актрисой, – сказал он, наконец.

– Я знаю, – ее голос снова просветлел. – Моя мама меня хорошо натренировала. Так жаль, что чума закрыла все театры.

– Так жаль, – повторил он, пытаясь скрыть внезапное замешательство. Она была самым глупым и самым бесстрашным человеком из всех, кого он встречал. Между ними затянулась тишина.

– Значит, мы возле гавани, и я освобождаю тебя от этих наручников, – протараторила она. – Ты собираешься сбежать?

– Нет, – просто ответил он.

– Ты должен. Я бы наслаждалась шансом быть спасенной.

Он улыбнулся ей, надеясь, что улыбка вышла извиняющейся.

– Я не могу, – сказал он. – Преподобный хотел, чтобы я установил бомбу, но он не сказал, где, или что он хочет взорвать. Я далеко не единственный человек в городе, который может создать взрывчатку, и мы оба это знаем. Я должен выяснить, что он хотел взорвать, поэтому должен сказать Элиоту. Так мы сможем разрушить планы Мальконтента.

– Понимаю, – тихо сказала она. – Но тогда мы впустую потратили хорошую шпильку.

И он видел, что она все понимает. Он балансировал между опасностью, грозящей ей, и тем, что могли пострадать многие люди, если Мальконтент добьется своего. Но он выбрал остаться, потому что таким образом мог спасти больше жизней.