Ее лицо неясно розовело в полутьме, рядом со мной была только ее рука — тонкая, с синеватыми прожилками на запястьях, с тоненьким кольцом на безымянном пальце. Ее голос — чистый, дрожащий, иногда вдруг с усилием насмешливый.

— Каждый человек, который уходит — потеря,— говорил я, дрожа.— Но сейчас я тоже чувствую что-то необыкновенное…

Мы взялись вдруг за руки, испуганно посмотрели друг на друга… Сидящий за нашим столом румяный яркоглазый человек вдруг повернулся ко мне.

— Простите,— чуть встревоженно сказал он,— вы…

Он назвал мою незатейливую фамилию.

— Да,— удивленно сказал я.— А что?

— Простите, что вмешиваюсь,— сказал он.— Но я не могу не сказать: я читал ваши статьи, и они меня восхищают!

Это был единственный человек в мире, который читал мои статьи!

Я почти не верил. Я держал за руку самую прекрасную девушку, во всяком случае, одну из самых прекрасных — другой такой я не найду никогда (ее ладонь от неподвижности чуть вспотела, и она, рассеянно улыбнувшись, перевернула руку в моем кулаке на спинку).

И тут же сидел единственный человек, который читал мои статьи!

И тут почему-то я испугался.

— Знаете, мне нужно ехать! — сказал я, морщась, глядя на часы.

— Ой! — испуганно сказала она.— Правда? А остаться не можете? Ну, хотя бы на час?

Но я был уже во власти приступа идиотизма.

— Да нет,— тупо бормотал я.— Билет, понимаете, куплен…

Она грустно смотрела на меня.

— Ну все! — Я с ужасом слышал свой голос.— Еще надо в камеру хранения забежать. Два узла, сундучок такой небольшой…

Я бормотал, пятился задом, мелко кланялся.

Яркий свет на улице ослепил меня.

Я стоял, покачиваясь, тяжело дыша.

«Что это было, а?»

Я хотел вернуться, но возвращаться не положено почему-то.

Дальше все понеслось, как в фильме, в котором все знаешь наперед и поэтому ничего не чувствуешь.

Ну, что полагается делать в поезде? Пить чай? Ну, я и выпил, восемнадцать стаканов. Выбегать на станциях? Я выбегал, хотя не мог точно объяснить — зачем?

С поезда я ринулся прямо на работу.

— Что, приехал? — почему-то удивленно говорили мне все.

— Приехал! — злобно говорил я.— Прекрасно ведь знаете, что сегодня я и должен приехать!

— Ну, это понятно…— говорили все с непонятным разочарованием, словно ждали от меня какого-то чуда, а его не случилось.

— Не понимаю, чего вы ждали-то? — в ярости спрашивал я.— Обычная командировка. Суточные — два шестьдесят. Вы что?!

— Ничего…— со вздохом раздавалось в ответ.

В полной прострации я пошел на прием к директору. Он-то уж похвалит меня за точность, тут-то я пойму, что счастье, конечно, счастьем…

— Приехал?! — удивленно воскликнул директор.

— Приехал! — закричал я.— Представьте! На что вы намекаете все тут? Вы хотите сказать, что я дурак?

— Нет, ну почему же? — ответил он.— Все правильно. Я просто…

— Что просто?! — вцепился я.

— Ну просто… мало ли что?

— Что мало? Что — мало ли что? Вы ж сами велели мне приехать во вторник!

— Ну… мало ли что я велел,— сказал он, окончательно добивая меня.

Вечером я пошел в театр, на спектакль, на который все тогда рвались. Стиснутый со всех сторон толпой, я медленно продвигался вперед. Все двигались туда, один только рвался оттуда, крича:

— Ну, пропустите же! Вы что?! Семь часов уже, магазин закрывается!

Я посмотрел на него и тоже стал проталкиваться обратно.

Я приехал на вокзал. Я даже сделал попытку пролезть без очереди, но при первом же окрике: «Гражданин! Все хотят ехать!» — вернулся назад.

Ночь в поезде я провел без сна.

И вот я вышел на вокзальную площадь, сел в трамвай.

Показалась та улица, черные обрезанные ветки на белом небе.

Я был холоден абсолютно. Я знал уже — момент тот канул безвозвратно (хотя я мог его и не отпускать).

Я вошел в здание, начал спускаться по лестнице. Лестница была та. Я открыл дверь…

Подвал. Капают капли. Толстые трубы, обмотанные стекловатой. Два человека в серых робах играли на деревянном верстаке в домино.

— Забьем? — поворачиваясь ко мне, предложил один…

Первый жених — грузин был, Джемал. Все ходил за мной, глазами сверкая.

Однажды, когда я плохо еще его знала, пригласил как-то меня к себе в гости.

Ну, я тогда дура дурой была, поехала.

Сначала все красиво было, даже чересчур: виски «Блэк энд уайт», пластинка «Данс ин де дак».

Потом вдруг говорит:

— Сегодня ты не уйдешь!

— Почему?

— Я сказал — да, значит — да!

Выскочила я в прихожую, гляжу: один мой туфель куда-то спрятал. Стала всюду искать, нигде нет. Он только усмехается:

— Ищи, ищи!

Наконец словно осенило меня: открываю морозильник — туфель там! Быстро надела его, выскочила на улицу. Там жара — а туфель пушистым инеем покрыт.

Все смотрят изумленно: что еще за Снегурочка на одну шестнадцатую?

…И при этом он был как бы фанатическим приверженцем чести! Смотрел как-то мой спектакль, потом говорит:

— Как ты можешь так танцевать? Зых!..

— Знаешь что,— говорю ему,— устала я от твоих требований взаимоисключающих. Требуешь, чтобы я была твоей и в то же время абсолютно недоступной и гордой! Отсутствие любого из этих пунктов в ярость тебя приводит. Представляю, как бы ты меня запрезирал, как бы разговаривал, если бы я что-то тебе позволила. А ведь пристаешь… Парадокс какой-то — башка трещит!

Правильно мне Наташка про него сказала:

— Знаешь, он, по-моему, из тех, что бешено ревнуют, но никогда не женятся!

Однажды заявляет:

— Ну, хорошо, я согласен.

— На что согласен?

— На тебе жениться. Только условие — поедем ко мне домой. Ходить будешь всегда в длинном платье. Что мать моя тебе скажет — закон! Зых! Смотри у меня!

— Нет,— говорю,— пожалуй, предложение твое мне не годится.

Изумился — вообще довольно наивный такой человек. Не понимает, как можно не соглашаться, когда он — сам он! — предлагает.

— Плохая твоя совесть! — говорит.— Ну ладно, я все равно поеду. Мать нельзя одну оставлять! Это вы тут такие… А мы родителей уважаем!

— Конечно,— говорю,— поезжай. Раз тебе все тут так не нравится, зачем тебе мучиться? Поезжай!

Уехал. Полгода примерно его не видела.

Недавно иду я мимо Думы, вижу: стоит величественно, кого-то ждет.

— Привет! — говорю.

Кивнул так снисходительно — и все.

А тут сам начальник отдела кадров своим вниманием осчастливил!

В столовой подходит, жарко шепчет:

— Умоляю, когда мы можем встретиться?

Я удивленно:

— Вы что-то сказали, Сидор Иванович?

Он громко:

— Я?! Нет, ничего.

И снова — сел поблизости, шепчет:

— Умоляю о встрече!

Мне Наташка потом сказала:

— Смотри, наложит он на тебя руки…

И вот однажды поздним вечером — звонок! Открываю — он.

— Разрешите? Решил полюбопытствовать, как вы живете.

Гляжу с изумлением, какой-то странный он выбрал туалет: резиновые сапоги, ватник, треух, за плечами мешок.

— Сидор Иванович,— не удержалась,— а почему вы так странно ко мне оделись?

— Я уважаю свою жену,— строго говорит.

— Понятно.

— Подчеркиваю, я уважаю свою жену!

— Зачем же,— говорю,— еще подчеркивать. Но вы не ответили…

— Мне не хотелось ее ранить. Я сказал ей, что уезжаю на охоту.

— Понятно.

— Я уважаю свою жену, но я люблю вас, люблю до безумия!

На колени упал, начал за ноги хватать.

— Сидор Иванович,— говорю,— успокойтесь. Вы же уважаете свою жену…

Уселся. Стал душу передо мной раскрывать.

— Конечно, теперь я только чиновник…

Я так понимающе кивала, хотя, признаться, не подозревала, что он, оказывается, мог быть еще и кем-то другим.