Особую роль в судьбе Пушкина сыграла поэма «Гавриилиа-да» (1821). В ней в духе Вольтера и Парни использовалась библейская тема о непорочном зачатии Девы Марии с привлечением реалий из петербургской светской жизни. Много лет впоследствии пришлось Пушкину оправдываться за кощунственную трактовку этой темы. Да еще в одном из писем, которые, как обычно, перлюстрировала цензура, он неосторожно сообщал приятелю о том, что берет «уроки чистого афеизма». Однако мотив атеизма у Пушкина вовсе не столь очевиден, как это иногда считается. Речь не идёт о творчестве 1830-х гг. Но в том же 1821 г. он написал стихотворение «Муза»:

С утра до вечера в немой тени дубов
Прилежно я внимал урокам девы тайной;
И, радуя меня наградою случайной,
Откинув локоны от милого чела,
Сама из рук моих свирель она брала:
Тростник был оживлён божественным дыханьем
И сердце наполнял святым очарованьем.

Тогда же начаты «Цыганы», которые были окончены уже в Михайловском.

Пушкин начал свою ссыльную службу в Кишиневе, куда была переведена канцелярия генерала Инзова. Пользуясь благорасположением своего начальства, поэт много путешествовал по Украине и Бессарабии. Особенно часто он бывал в Каменке, в имении декабриста В.Л. Давыдова. Здесь продолжались бурные петербургские споры о России и свободе. Здесь родились его вольнолюбивые стихотворения «Кинжал» и «В.Л. Давыдову». Это было время наибольшего сближения Пушкина и декабристов. Один из них, князь С.Г. Волконский, должен был принять поэта в состав Южного декабристского общества, но не сделал этого, опасаясь за судьбу русского гения: «Ему могла угрожать плаха».

Однако в 1822–1823 гг. в мировоззрении Пушкина произошёл давно подготавливавшийся перелом, который оказал большое влияние на его последующую творческую судьбу. Во втором послании «Чаадаеву» он исповедывался другу:

В уединении мой своенравный гений
Познал и тихий труд, и жажду размышлений.
Владею днём моим; с порядком дружен ум;
Учусь удерживать вниманье долгих дум;
Ищу вознаградить в объятиях свободы
Мятежной младостью утраченные годы
И в просвещении стать с веком наравне.

Радикально переменились его представления о том, что ещё недавно было предметом горячих споров с друзьями:

Изыди сеятель сеяти семена своя

Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощённые бразды
Бросал живительное семя —
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды…
Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.

Надежды царского правительства на «исправление» Пушкина не сбывались. В Петербург летели доносы тайных агентов полиции: «Пушкин ругает публично… не только военное начальство, но даже и правительство». Инзов явно не справлялся с надзором над ссыльным поэтом, и Пушкина переводят в Одессу, под начало к генералу Воронцову. Но и здесь поэт задержался ненадолго. Между ним и Воронцовым возникли сложные личные и служебные отношения. И вот уже министр Нессельроде получает от одесского генерал-губернатора послание: «…повторяю мою просьбу, – избавьте меня от Пушкина; это, может быть, превосходный малый и хороший поэт; но мне не хотелось иметь его дольше ни в Одессе, ни в Кишинёве».

С августа 1824 г. Пушкин вынужден отбывать дальнейшую ссылку далеко на севере, в имении отца, в знаменитом теперь селе Михайловском Псковской губернии.

В Михайловском (1824–1826)

Более двух лет прожил Пушкин в Михайловском под строгим надзором местных

властей. Лишь общество няни да редкие визиты друзей скрашивали его одиночество. Но и эта ссылка не сломила поэта. В одном из писем он сообщает: «…Нахожусь я в глухой деревне, – скучно, да нечего делать… вечером слушаю сказки моей няни, оригинала няни Татьяны, она единственная моя подруга, и с нею только мне не скучно… Что за прелесть эти сказки! Каждая есть поэма!»

Пребывание поэта в Михайловском немало омрачало отношения с отцом. Он был вынужден даже обратиться с письмом к царю: «Государь Император соизволил меня послать в поместье моих родителей, думая тем облегчить их горесть и участь сына. Но важные обвинения правительства сильно подействовали на сердце моего отца и раздражили мнительность, простительную старости и нежной любви его к протчим детям. Решаюсь для его спокойствия и своего собственного просить его Императорское Величество да соизволит меня перевести в одну из своих крепостей. Ожидаю сей последней милости от ходатайства вашего превосходительства». Эта просьба, как и последующие, осталась без ответа.

Пушкина видят в окрестностях Михайловского – то на ярмарке, где он записывает песни и сказания бродячих певцов, то возле монастыря, прислушивающимся к простонародному говору. Поэт очень много читает. Его любимым автором становится Шекспир.

Пребывание в Михайловском – время напряженного творческого труда. Здесь были созданы стихотворения «Разговор книгопродавца с поэтом», «Ненастный день потух», «Сожжённое письмо», «Андрей Шенье», «К*** («Я помню чудное мгновенье…»), «Вакхическая песня», «19 октября», «Сцена из Фауста», «Пророк», «Стансы», «Няне» и др.; поэмы «Цыганы», «Граф Нулин», трагедия «Борис Годунов».

«Цыганы». Эта поэма – своеобразное прощание с романтизмом. Герой поэмы Алеко глубоко неудовлетворён жизнью. Как и кавказский пленник, он бежит из «неволи душных городов» и ищет свободы в цыганском таборе. Здесь на лоне природы, среди её вольных сынов, кажется ему, только и возможно счастье. Алеко полюбил цыганку Земфиру.

Прошло два лета. Так же бродят
Цыганы мирною толпой…
………………………………
Старик лениво в бубны бьёт,
Алеко с пеньем зверя водит,
Земфира поселян обходит
И дань их вольную берёт…

Но Земфира разлюбила Алеко, и он в порыве ревности убивает её. Старик, её отец, произносит убийце свой суд:

Ты не рождён для дикой доли,
Ты для себя лишь хочешь воли.

Не сбылись мечты героя о свободе в цыганском таборе вдали от ненавистной ему «неволи душных городов». Трагически звучит эпилог поэмы:

Но счастья нет и между вами,
Природы бедные сыны!
И под издранными шатрами
Живут мучительные сны,
И ваши сени кочевые
В пустынях не спаслись от бед,
И всюду страсти роковые,
И от судеб защиты нет.

Так расстался Пушкин с еще одной иллюзией своей юности, с верой, внушенной ему Руссо и Байроном, в «естественное право», в счастье натурального человека, избежавшего тлетворного яда цивилизации.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: