— Вам повезло, — поставил пустую чашку Гуляйбабка. — Зять, целующий башмаки супруги, верный признак большого ума и привязанности к юбке.

— Да уж так привязан, так привязан, что и сказать неприлично. Как услыхал, что мы ему отдаем предпочтенье, в ноги мне кинулся, руки целует. "Ах, спасибо, маменька! Век не забуду. Вы сделали меня самым счастливым. А уж ее, росинку, на руках буду носить всю жизнь".

— Что же вам надо от меня, коль все так устроилось блестяще?

— Сущая малость, пан начальник. Гонец, прискакавший к нам от пана Гниды, передал, что с вами едет поп-батюшка.

— Да, едет. А что?

Изюмиха встала, умоляюще протянула руки:

— Пан начальник! Сделайте одолжение. Распорядитесь обвенчать дите. Мы заплатим. Любые деньги заплатим. Умоляю вас!

— Умолять не надо, мадам. Венчание старост и полицейских входит в круг задач моей команды. Господин Цаплин! Велите прислать сюда отца Афанасия.

— Слушаюсь!

— А вас, мадам, — обращаясь к Изюмихе, встал Гуляйбабка, — попрошу подготовить молодых и помещение для обряда. Да как можно побыстрее. Не у вас только свадьба. Сейчас многие полицаи с венком на голове.

…Как ни бегали пан Изюма и его любящая супруга, как ни суетились с приготовлениями помещения, невесты, свечей, все же начало венчания задержалось, по той причине, что долго не появлялся жених. За ним дважды посылали нарочных, куда-то бегал сам пан Изюма… Наконец осчастливленный Грицко (так звали жениха) переступил порог невестиного дома, но почему-то не с подженишником, коему надлежало носить за женихом венчальную корону, а в сопровождении здоровенного рябого полицая, вооруженного карабином и плеткой. Полицай доложил что-то пану Изюме, тут же удалился, а жениха подхватила под ручку пани Изюмиха:

— Наконец-то! Сыночек. Как ты долго наряжался! Брошенное панной слово «наряжался» никак не подходило к неумытому, непричесанному, извалявшемуся в соломе жениху, и пан Изюма, покраснев, как ошпаренный, поспешил рассеять недоумение гостей:

— Да когда ж было наряжаться? Спал он. Отдыхал в сарае после дежурства. Да ты иди. Иди, сынок. Там батюшка ждет. Невеста. Ах какой ты, прости мою душу, теленок!

Пан Изюма подхватил упершегося руками в притолоку Грицко, почти втолкнул его в горницу. Щелчок дверного замка возвестил, что все, кому надо, в сборе и можно начинать. Однако теперь, как на грех, произошла заминка у отца Ахтыро-Волынского. Загруженное вторично углем кадило (первый запал сгорел в ожидании) никак не разгоралось, несмотря на то что был пущен в ход рукав мантии и голенище чьего-то сапога. Батюшка сопел, ворчал, гремел кадильной цепью, чихал от выдуваемой золы и время от времени поминал чертей вместе с женихами. Но пока он занимался всем этим, у гостей появилась возможность поближе познакомиться с невестой, на которую было столько претендентов!

Старшей крошке пани Изюмихи было, если не обращать внимания на пудру, крем, белое, выше колен платье, вожжи спущенных до пят лент, вплетенных в косы, подрисованные ресницы и еще кое-какие омолаживающие вещицы, можно было дать этак лет двадцать восемь — тридцать. Если же принять все во внимание и махнуть рукой на заметно круглый, стянутый широким ремнем живот, то дочь старшего полицая вполне сошла бы за девочку, которой недоставало разве только скакалки. Что же касается ее характера, то он вполне соответствовал тому описанию, которое сделала за столом пани Изюмиха. Стоя со свечой в руках перед венчальным столом (он заменял амвон), невеста являла собой образец божьей скромности. Очи ее были опущены долу, ресницы недвижны, губы сложены в бант целомудрия… Кротко и смиренно ожидала она в окружении сестер своего жениха. Но вот наконец и он поставлен рядом — длинный, исхудалый, с запавшими щеками и перепуганными глазами.

Какая-то незнакомая тщедушная старушка сунула ему в руки зажженную свечку, батюшка, махнув кадилом, обдал молодых чадным дымом, и венчание началось. Прочитав нараспев несколько строк из церковного писания, батюшка осенил молодых крестом и подступил с традиционными вопросами:

— Любите ли вы друг друга, ставшие под венец?

— Любим, — промолвила она.

— Будешь любить, просидев без еды три дня в амбаре, — ответил он.

Стоявшие позади невестины сестры хихикнули. Мать цыкнула на них.

— Верны ли вы друг другу или были в согрешении? — задал новый вопрос священник.

— Верны и не были, — молвила она.

— А кто с ней в святых ходил, — буркнул он. — Разве что один архангел из небесной канцелярии.

— Вы не верьте ему, батюшка, — потупив очи, сказала она. — Врет он. Честна я и непорочна.

— Так непорочна, что дальше ехать некуда, — покосился Грицко на невесту.

— Батюшка! Я не стерплю таких поносных слов. Он меня нагло оскорбляет.

— Терпите, дочь божья. Бог терпел и нам велел,

— Терпеть? Перед этим нахалом? О нет, батюшка. Я готова сейчас же доказать вам свою безгрешность.

Отец Ахтыро-Волынский растерянно заморгал. Ему никогда не приходилось слышать подобного в такой торжественный час. Крепкое словцо навернулось ему на язык, но он сдержал его и, склонясь к уху невесты, прошептал:

— Сие грешно и непристойно. Оное деяние воздано на жениха. Пусть он сам познает, был за вами грех или Христос остановил вас в предгрешии.

Произнеся эти слова, священник осенил невесту крестом и, подойдя к жениху, также зашептал на ухо:

— Не паскудься, анафема, коль наследил. Жених-полицай упал на колени, протянув руки, ухватился за подол поповской рясы:

— Не следил я, батюшка! Святой крест — не следил. Пан Изюма подхватил жениха за шиворот и водворил на прежнее место, рядом с невестой.

— Имей совесть, Грицу. Я же с тобой добренько толковал, — он незаметно сунул жениху кулак под нос. — Дюже добренько. Але еще разок потолкуем? А?

Сестры-чайнички снова хихикнули. Тут уж мать не утерпела и, подхватив их под руки, вывела в опустевшую прихожую.

— Идите, идите, милые. Тут без вас обойдутся.

— Ой, мутер! Так интересно!

— На чужое счастье глазеть нечего. Своего надо добиваться, а вы только хи-хи да ха-ха. Чем скалить зубы, шли бы лучше перед этим усатеньким президентом ножками повихляли. Смотришь, и уцепится за какую. Мужчины, они падки на красивые ножки.

— О, мутер! Мы уже устали, — возразила одна.

— Перед обером вихляли, — уточнила другая, — перед штандартенфюрером вихляли…

— Недаром вихляли. Обер принес фунт соли, а этот, как его, стандартный фюрер обещал… вы забыли? Визу в Европу или, кажись, из Европы. Ах, голова, опять забыла, куда он обещал-то.

— В Зап. Европу, мутер. В Зап. Европу.

— Вот видите. Не в какую-нибудь там Жмеринку, Вапнярку, а в саму Европу! Да и по правде сказать, невелика шишка этот фю стандарт, чтоб за него держаться. Коль есть выбор, надо выбирать, копаться. Этот с усиками, по крайней мере, прези-дент!

— Фи-и, президент! — свистнула Лиза-Эльза. — Сам сказал, что личный представитель президента.

— Не фикай, коль не знаешь ни уха ни рыла. Мать больше вас разбирается в больших шишках, в том, чего стоят фюреры и президенты. Это, может быть, как раз и хорошо, что не президент, а только личный, вроде бы при нем. Президентам эвон скольким дают под зад, а эти личные остаются.

Пани Изюма ласково обняла дочерей, чмокнула в щеку одну, другую, потрепала их за мордашки.

— И еще один козырь, доченьки мои, милые крошки. Даже если он не удержится этим личным, все равно его супруга будет плавать в золоте и шампанском. Этот усатенький ужасно богат. Он коллекционирует ослов и свиней. А одному ослу даже делал в Осле завивку. Так что не теряйтесь. Ловите эти усики. Цепляйтесь за них. Цепляйтесь! Ах как жаль, что мне не шестнадцать! Я бы в него, голубчика, этого ослиного коллекционера, когтями, как сова, и не разжала бы их, пока б не упал на колени. А потом бы я была кто? Какая-нибудь баран… барон… баронесса! Жена знаменитого ослиного коллекционера! Ах, ну что ж вы стоите? Ступайте, спешите же. Эйн, цвей, дрей!