Прохор покачал головой:

— Ах, нахал! Ну и нахалюга. Чужую невесту с повозки снять. Да я б из него труху сделал, конский навоз. И что же дальше-то? Как?

— А дальше, — усмехнулся Гуляйбабка, — все пошло по расписанию. К полковнику подбежал с бутылью самогонки «сват»: "Ваше благородие! Господин начальник! Самогоночки стакашечку. За здоровье молодых, новобрачных!" — "А закусить чем? — взяв стакан, спросил полковник. — Я без закуски, пардон, не пью". — "Ваше благородие, не беспокойтесь. Есть закусочка. Есть! Эй, сваха! Дай-ка господам закусить". «Сваха» откинула крышку сундука. — "А ну закусывай, гады! Жри!" «Сват» гвозданул по голове полковника бутылью. «Сваха» сыпанула в толпу из «максима». "Пьяные" гости ударили по штабу гранатами. А дряхлый жених вдруг превратился в такого ловкого молодца, что схватил одной рукой полковника за шиворот и, вкинув его в пролетку, погнал во весь опор коней. В селе поднялась пальба, крик, паника… По свадебным тройкам палили из-за всех плетней, но, как говорится, у страха глаза с колесо, а смелых сам демон на крыльях несет. Вся «свадьба» прибыла к своим благополучно.

— Ай да буденновцы! — закачал головой Прохор. — Вот так молодцы! Ловко угостили беляков. И что же им за это, какая награда?

— Самая высокая, Прохор Силыч. По двое суток ареста каждому брату, а свату, то бишь моему отцу, эта же «награда», но в двойном размере.

— Арест?! За что же, сударь? Такую храбрость проявили, и арест. Да будь я командиром, я бы каждому орден аль медаль. А тут на тебе — арест. За что?

— Приказ не Пегас, что куда хочу, туда и скачу, а законом считается и точно исполняется, — ответил Гуляйбабка. — А они, Прохор Силыч, нарушили этот закон. Вместо разведки — в бой вступили. Могло все кончиться печально.

— И все же я б отметил ребят.

Гуляйбабка положил руку на плечо Прохора:

— Не волнуйтесь. Каждому командиру хорошее приятнее плохого. Боец день добром отметит, командир заметит. Поощрили буденновцев, но только после того, как по двое суток в амбаре отсидели. Сам Семен Михайлович объявлять благодарность приезжал. Над батькой все шутил. "Что же вы, «сватушка», так сильно потчуете гостей? — говорит. — А-я-яй, как нехорошо! Господин полковник только на третьи сутки изволили прийти в себя. Вы уж впредь, коль подвернется случай, придержите щедрость свою, не поднимайте бутыль так высоко, иначе некого будет и допросить".

— Да, права старинная пословица. Права, — рассудил Прохор. — Каков пень таков и клин, каков батька — таков и сын.

— О чем это вы?

— О вас подумал, сударь. Все у вас, Бабкиных, по наследству пошло. Батька был на выдумку горазд, и сын по этой части мастак. А больше у кого ж вам было смекалку перенять? Мать, как сами говорили, была тихая, дед работящий, но молчалив…

— Не то вы, Прохор Силыч, говорите. Не то. Не видите вы нашего наследства главного, — ответил Гуляйбабка. — Разве мы родились у слабого на удаль, храбрость, выдумку народа? Разве не с кого нам брать пример и некому нам подражать? Шалишь, братец, шалишь. А не наш ли народ блоху подковал и в Петербург верхом на черте летал? А не он ли Наполеона хитрого перехитрил? А не наш ли, не робкого десятка люд брал умом, смекалкою Очаков, Фокшаны, Туртукай и неприступный Сент-Готард? А не он ли сочинил непревзойденное по остроумию и едкости письмо турецкому султану? А не он ли «расчесал», оставил в дураках бесчестных претендентов на "русский каравай"?

Помолчав, посмотрев в синюю даль, Гуляйбабка заговорил опять:

— Наш народ не держит камня за пазухой, не хитрит, не лицемерит перед добрыми людьми. Он прост, хлебосолен, как сама его земля. Для друзей у него нараспашку ворота и душа. Коль пришел ты к нему с добром, то дважды обдаренный добром и уйдешь, потому что этот народ знает цену дружбе, благословляет братство и щедро делится даже последним куском. Но тот же простой, бесхитростный народ в час опасности перед мечом явит свету такую силу, удаль и хитрость, что сам дьявол не устоит перед ним. И вновь проявятся Сусанины, Суворовы, Кутузовы, Тарасы Бульбы, Буденные, Чапаевы и просто сваты, утопившие в навозной жиже пана Песика, и еще невесть кто и невесть что, рожденное в народе на страх и погибель врагам.

Сказав это, Гуляйбабка умолк и долго не произносил ни слова. Только когда кони поднялись на взгорок, весело крикнул:

— А не пора ли, Прохор Силыч, тронуть с ветерком? Дорожка-то чертовски хороша! Да и кони сами рвут удила.

— И то верно, сударь. Заговорились мы. — Он взмахнул кнутом, раздольно крикнул: — Э-эй, родные! Покажите-ка резвость на степной дороженьке. Ие-ха-ха!

Тройка белых донцов взяла с места внамет, но не промчалась и полверсты, как Прохору пришлось резко осаживать ее. Стоявшая на дороге группа конных дозорных во главе с Трущобиным, размахивая руками и что-то крича, просила остановиться. Карета стала. Подъехал Трущобин.

— Господин личпред! Нами задержан пан Гнида, но он заявляет, что нас не знает.

Гуляйбабка спрыгнул с кареты. На пегенькой лошаденке, подстелив мешок с сеном, сидел мужичишка в лаптях, рваной в локтях фуфайке, дней пять не бритый, обросший редкой рыжей щетиной. На гриве коня он держал узелок, рябую кепку и березовую хворостину, избитую до комелька.

— Гутен морген, пан Гнида! — воскликнул Гуляйбабка. — Не узнаете нас?

— Не знаю и знать не хочу, отпустите меня.

— Позвольте, как не знаете? Мы же вам оказали такую услугу, помогли составить для господ карателей такое оригинальное меню.

— Ваша услуга чуть не сунула меня в петлю.

— Какая петля? О чем вы, пан Гнида? Кто посмел посягнуть на вашу бесценную особь?

Гнида извлек из рваного козырька кепки листок с гербом — гитлеровским орлом, враждебно отворотясь, протянул его Гуляйбабке:

— Вот ваша помощь, енто самое оригинальное меню.

Гуляйбабка развернул листок, громко, чтоб слышали не только с ним стоявшие, но и две подводы, идущие вслед за каретой, прочел:

"Приговор военно-полевого трибунала двадцать второй охранной дивизии по делу старосты села Горчаковцы — Гниды С. X.

Военно-полевой трибунал двадцать второй охранной дивизии, рассмотрев дело Гниды С. X., устанавливает, что обвиняемый явно преднамеренно накормил офицеров и солдат пятого карательного полка жирной свининой, вследствие чего полк на двое суток потерял боеспособность и вынужден был принимать медицинские меры к закреплению желудков. На основании всех предъявленных и доказанных разделов обвинения военно-полевой трибунал приговаривает подсудимого Гниду Степана Хаврониевича за саботаж и враждебные действия к войскам рейха к смертной казни через повешение…"

Гуляйбабка прервал чтение, глянул на таившего ухмылку Гниду-младшего с деланным сочувствием и удивлением:

— Вас? Повесить? Да они с ума сошли! Вы же с потрохами преданы Адольфу Гитлеру. Где они найдут такого преданного старосту? Вы верны им, как пес.

— Читайте дале, — кивнул, как рогом боднул, Гнида.

Не все ящо прочитали.

— Ах, да… тут и еще пункт. Читаю.

"Однако, учитывая просьбу подсудимого искупить свою вину перед германскими войсками, военно-полевой трибунал нашел возможным удовлетворить эту просьбу, оставив на семьдесят два часа под залог жену Гниды — Гниду А. В.".

— Но позвольте, Гнида? Как же вы искупите эту вину? — вернув приговор, спросил Гуляйбабка.

— Ге-е, «искупите». Я ее уже искупил. Я через су-точки ужо, как птичка… Тю-лю-лю-лить, свободен!

Гуляйбабка, почуяв недоброе, пустился на хитрость. Схватив руку Гниды, он начал усердно жать ее и трясти:

— Рад! Чертовски рад! Поздравляю. Вы талант. Вы родились в сорочке. И как вам удалось такое? Заданьице, наверное, было ого-го! Кого-нибудь пристукнуть или пронюхать что?

Гнида заулыбался, поправив вывернутый нос:

— Угадали. Партизан выслеживал. Стояночку их.

— И как? Все в порядочке?

Гнида похлопал по ватной штанине. Искривленный вместе с носом рот его растянулся до самых ушей в счастливейшей улыбке.