— Правильно! — невольно вырывается у Франты Швеца.

Девять бойцов, так не похожих один на другого, окидывают друг друга внимательным взглядом с головы до ног. И всем кажется, что они увидели себя в ином свете, у них другие глаза, другие лица.

— Хоть бы ружье-то оставил здесь, мерзавец!.. — шипит Лойза.

Но и у него уже угасло возмущение, желание уничтожить лавочника, ему лишь невыносимо стыдно и обидно. Здесь осталось девять вместо десяти. Но все девять стали другими. Каждый стоит теперь двоих.

А Коубе остается лишь доиграть печальную роль до конца.

Когда он добежал до Гофманки, ноги его подкашивались. У старого, облупленного дома, в котором на втором этаже жила семья старшего брата Коубы, лавочник услышал выстрел, который прогремел где-то у Буловки. Смятение окончательно овладело Коубой. Что за безумие бежать сюда с винтовкой в руках! Вообще, зачем он захватил ее с собой? Разве нельзя обойтись без нее? Его бросило в дрожь при одной мысли, что он взял ружье в руки. Сделать этакую глупость! Как ужасно может все это обернуться теперь против него! Немец, прячущийся где-то поблизости, на склоне, наверное, оттого и выстрелил, что заметил винтовку в руках у Коубы.

Коуба окинул взглядом маленький, заросший кустами палисадничек перед домом. Как быть теперь с винтовкой? Сначала Коуба забросил ее в высокую крапиву под забором в надежде, что в жгучих зарослях никто ничего не увидит. Но не тут-то было! Приклад бросался в глаза. Коуба схватил винтовку, обжигая руки. Дурацкий сад! Ни одного уголка, чтобы понадежнее спрятать такую вещь!

Неужели ни одного? Ах да, вот спасение! Старый обвалившийся колодец, сохранившийся еще от тех времен, когда извозчики у перевоза поили лошадей. Давно уже никто не пользуется им. Коуба приподнял трухлявую, полусгнившую крышку и увидел, что колодец почти до краев полон воды. Вот надежное место. Здесь никто не найдет.

Вода булькнула, и Коубе показалось, что с души у него свалился тяжелый камень… Нет, ужас остался. За это… за винтовку, брошенную в колодец, его убьют свои же. Теперь ему все ясно — он предатель!

Нет!.. Нет!.. Разве это предательство? Он просто не желает быть опрометчивым! Он не желает, не желает быть заодно с сумасшедшими! Лично он всегда поладит с немцами!

Коуба уговорил сам себя, что поступил правильно! На душе вдруг стало легче.

Но по какой-то неясной причине Коуба почувствовал лютую ненависть к девяти бойцам на баррикаде, он возненавидел их еще сильнее, чем прежде. Уже не потому, что его оскорбили. Причина была глубже и непонятнее, он сам боялся вникнуть в нее по-настоящему. Он возненавидел их до смерти! Пусть им немцы покажут… и как следует!

Он забарабанил в деревянную раму окна, переполошив весь дом.

— Кто там? — послышался голос столяра, старшего брата Коубы, и окно, выходившее на галерею, слегка приоткрылось.

— Это я, брат! — взволнованно сказал Коуба, хватаясь за раму, чтобы окно со страху не захлопнули.

В это время, словно крыло птицы, его хлестнул по шляпе чехословацкий флаг, свесившийся из слухового окна.

— Вы спятили? — в бешенстве кинулся Коуба на брата, открывшего дверь на галерею, подпрыгнул, схватил полотнище и одним рывком выдернул древко флага из слухового окна.

Все Коубе в эту минуту казалось опасным. Он вбежал в дом, волоча за собой древко по полу, и уже в комнате сорвал с шеста затрещавшую материю.

Восемнадцатилетняя дочь брата, портниха, которая накануне сшила этот флаг, бросилась к Коубе и в негодовании стала молча отнимать полотнище.

— Пусти, глупая! Все погибло! — закричал он и ударил ее в грудь, потом сунул флаг в плиту, где тлел огонек.

Все сначала оцепенели. А Коуба схватил простыню с постели и принялся кое-как привязывать к шесту, с которого только что сдернул флаг. На подоконнике лежали молоток и коробочка с гвоздями, которыми брат Коубы вчера прибивал чехословацкий флаг к древку. Коуба подскочил к окну и, прихватив двумя гвоздиками простыню, принялся нелепо размахивать белой тряпкой.

— Вот что спасет нас! Только это! Нейтралитет!

Перед Коубой расступились, как перед сумасшедшим, когда он выскочил на галерею, не переставая размахивать простыней, и по крутой лесенке взбежал на чердак…

Гошек ночевал у Марешей. Отсюда было ближе до баррикады на добрых пятьсот метров, чем от дома, здесь находился его командный пункт. И, кроме того, ему было тяжело видеть Марию, которой он не мог сказать ничего утешительного, кроме одного сурового слова: «Жди». Ничего не поделаешь — Пепик где-то в восставшем городе. И никого нельзя обвинять. Ни себя, что плохо смотрели за мальчишкой, ни Пепика за то, что он убежал.

Сейчас было важно одно: сохранить душевное равновесие. И Гошек понимал, что Мария найдет это равновесие в одиночестве скорее, чем с ним. Ведь они, сидя вдвоем за столом и избегая смотреть друг другу в глаза, будут беспрестанно встречаться взглядами, читать в них упрек, тревожиться, скрывать свой страх и свое беспокойство.

— Не волнуйся, мать! — сказал Гошек, целуя Марию на прощанье, когда уходил вечером. — Главное — все мы делали то, что следовало. В конце концов, и этот противный, сопливый мальчишка… — Он попробовал улыбнуться, но почувствовал, что не в силах это сделать.

Пани Марешова, несмотря на свое горе, по-прежнему хлопотала и заботилась о защитниках баррикады. Лицо ее, с которого исчезло выражение боли, стало суровым, неумолимым. Винтовку Ярды пани Марешова поставила у плиты. Было ясно, что она ее никому не отдаст. И хотя кое-кто из бойцов поглядывал на нее — оружия не хватало на всех, и винтовки приходилось передавать из одной смены в другую, — никто не отважился заговорить о ружье Ярды.

Когда все улеглись, пани Марешова осталась сидеть на ящике у печки, положив винтовку на колени. Сначала она тихонько поворачивала затвор, видимо обучаясь тому плавному, короткому движению, которое выбрасывает стреляный патрон и вдвигает в ствол новый. Из-под опущенных век Гошек наблюдал за ней, лежа на своем матраце. Ее костлявое строгое лицо не изменилось, только глаза горели грозным огнем. Не зная, что делать с патроном, который застрял в стволе, она тихонько разбудила вагоновожатого, в смене которого эсэсовцы в субботу убили кондукторшу. Чтобы добраться до него, пани Марешовой пришлось перешагнуть через трех спящих бойцов. Было ясно, что она выбрала именно вагоновожатого. Может быть, потому, что они в своем горе были ближе друг другу.

— Покажите мне… только как следует, — сухо сказала она, протянув винтовку.

Сонный вагоновожатый взял оружие, показал, как вкладывать обойму.

Гошека взволновали эти люди — их постигло несчастье, но они стараются не проявлять своего горя. Так и следует. И он невольно подумал о тех, кто сейчас на переднем крае, кто ждет врага на темном мосту, — об угольщике, о Франте Испанце, о Марии. Разве может их кто-нибудь одолеть? Ведь это такие люди! Радость поднялась из глубины его сердца и овладела всеми его мыслями…

В четыре часа утра пани Марешова тронула Гошека за плечо.

— Пришел скульптор… вам звонят по телефону из штаба…

У аппарата был сам Царда.

— Этот мой… этот наш разведчик, паренек из Голешовиц, вернулся… жив и здоров, — сказал без всяких предисловий Царда, слегка запинаясь, — вот я и хочу выложить тебе все, что он узнал, самые свежие новости…

Гошека сначала удивило, что Царда вдруг ни с того ни с сего говорит ему «ты», но он быстро перестал замечать это. В голосе Царды звучала искренность и вместе с тем тихая радость — вероятно, потому, что удалось дело, очень сближавшее обоих. И то, что капитан рассказал об эсэсовских танках в Либени, было чрезвычайно важно.

— Как ты думаешь, Гошек, что мы сможем сделать? У нас есть немного взрывчатки… мост взрывать не придется? — спросил Царда, заканчивая длинный разговор.

— Взорвать? И думать нечего! — возразил Гошек.

Он и сам не понимал, почему в нем все так протестует против мысли о взрыве моста. Ведь теперь ее высказал не сумасброд Микат, а старый профессиональный военный. Должно быть, душа рабочего Гошека понимает, что значит строить, — она любит созидать и ненавидит разрушение. А может быть, он предполагает, что именно сюда, к северу Праги, к этому мосту, ведет кратчайший путь из Берлина.