Если бы…

От поворота дороги неожиданно доносится рев тяжелого танкового мотора. Гусеницы гремят по мостовой, из-под этих адских жерновов летит голубоватая пыль. Вслед за первым мотором, раздирая слух, рычит второй. Так вот в чем их козырь! Сержант вытирает лоб, покрывшийся холодным потом, стараясь подавить смятение, которое вызывает этот страшный грохот. Спокойно, спокойно! Он молча наблюдает, как два чудовища медленно спускаются к мосту. Больше всего действует на нервы эта медлительность. Сержант всегда думал, что танки налетают с быстротой молнии. А чудища ползут, тяжело грохоча, как дорожный каток. Томительное ожидание опасности выматывает все силы.

У сержанта был составлен план, как разместить стрелков из фауст-патронов. Но сейчас, лицом к лицу с действительностью, этот план кажется ему бессмысленным. С позиций, которые он выбрал, можно стрелять только под одним углом. Танк должен оказаться в определенном месте, чтобы в него можно было точно прицелиться. А что, если… если так не получится? Что, если нельзя будет прицелиться? Тут Мареку приходит в голову, что было бы надежнее поместить стрелков не под защитой баррикады, а перед ней, справа, в глубине дороги. Тогда можно было бы незаметно ударить в танк сбоку, когда он пойдет в атаку на баррикаду. Но уже поздно…

Он окидывает тревожным взглядом своих людей. Все на своих местах, стрелки неподвижны и не спускают глаз с винтовок, высунутых в щели. Впрочем, целиться из винтовок не во что. Эсэсовцы залегли в последней ложбине перед мостом и недосягаемы для пуль с баррикады. Бить по танкам глупо. Галина шевелит губами, она, кажется, что-то поет.

Стрелки с фауст-патронами сидят парами по концам баррикады. Пепик Гошек со Зденеком Ржегоржем — справа, двое других — слева, неподалеку от трамвайной остановки. Сержант видит со своего места ноги бронебойщиков, вытянутые на тротуаре. Пятый, пожилой человек, стоит сгорбившись в центре, очевидно отыскивая удобное положение для выстрела по танку с гребня баррикады. Сержант хочет ему крикнуть, что не надо этого делать. Сам он предпочел бы стрелять по танку с земли, в брюхо железному бегемоту. Но Марек понимает, что эта мысль может оказаться ошибочной — ведь он не только никогда не стрелял из такого оружия, но даже, собственно говоря, и не видел его до вчерашнего дня, когда чехи захватили немецкие боеприпасы.

«Черт знает, и откуда только этот папаша взялся! — бранится сержант про себя. — Главное, попал бы!»

Это, собственно, даже не ругань, а жалобная мольба. Сейчас сержант не может ничего сделать. А танк уже в двухстах метрах.

«Знают ли наши в тылу о моих заботах?» — думает сержант, вспоминая Франту, и сожалеет, что эти более опытные бойцы не остались здесь. Они расстались с ним давным-давно и сейчас, конечно, спят, спят как убитые, после бессонной ночи. А здесь… жаль! Марек жалеет не себя, а этих юнцов…

Сержант не может знать, что вся ночная смена, покинувшая баррикаду двадцать минут назад, сейчас вместе с Гошеком в полной боевой готовности залегла за трамвайной баррикадой на дальнем конце моста. Если танки прорвут первую баррикаду, их встретит огневая преграда на середине моста, там, где поставлены бочки с эфиром. Трамвайная баррикада, сложенная из гранитной брусчатки, ящиков с металлическими деталями, из бетонных опор и балок, тяжелая, прочная, будет главным препятствием для танков. Таков план Гошека, одобренный Франтой, понятный всем, кроме Бручека. Тот очень подавлен, что ему не удалось до сих пор ни разу выстрелить, хотя он торчит на баррикаде третий день…

Гошек сознает свою ответственность и не показывает виду, как скверно сейчас у него на душе. Сердце тоскливо сжимается, комок подступает к горлу. И в отчаянии какой-то внутренний голос кричит: «Как мог ты это допустить! Что ты ответишь Марии? Двадцать минут тебе известно, что он там! В твоем распоряжении было целых двадцать минут, и ты ничего не сделал!»

Гошеку душно, сердце сейчас разорвется… Нет, он не выдержит, не может поступить иначе! И Гошек хватает за руку Франту Испанца.

— Прими на себя командование… Только на минутку! — произносит он каким-то хриплым, чужим голосом.

Гошек пошатывается, и встревоженный Франта поддерживает его:

— Что с тобой, Гошек?

— Пусти… Мне нужно туда! Там мой сын! — восклицает Гошек.

Он больше не в силах таить свое беспокойство. Он выскальзывает из рук Франты, и не успевает тот опомниться, как Гошек уже бежит по мосту, хотя сам недавно строго запретил пользоваться этим опасным путем. Но тут все понимают, что удержать Гошека невозможно.

Гошек бежит тяжело, пригнувшись, его правую руку оттягивает винтовка. Вот он уже миновал среднюю баррикаду, уже скрылся из виду. Последняя сотня метров. Здесь нельзя только слегка пригнуться. Теперь нужно ползти по тротуару под защитой парапета, разбитого обстрелом.

«Я должен, должен попасть туда раньше…» — думает Гошек, подгоняя себя и еле переводя дух.

Кровь бросается в голову, в глазах плывут и кружатся красные пятна.

А танк уже в пятидесяти метрах…

Пулемет бьет по верхней части баррикады, во все стороны летят огромные белые щепки. Бойцы, притаившиеся за баррикадой, никогда еще не видели такого пулеметного огня, но не думают о бегстве и жмутся за большие рулоны ротационной бумаги. Все побледнели до синевы, потому что стараются победить в себе естественный страх. Но они не станут предателями!

Веселый Зденек Ржегорж, этот восемнадцатилетний шутник, которого Пепик помнит еще по школе и с которым сегодня ночью возобновил знакомство, приподнимается и ищет глазами сержанта.

Правой рукой Зденек придерживает под мышкой фаустпатрон, а левой пытается показать сержанту, что сейчас он выстрелит из фауст-патрона в левый бок танка…

«Он словно мысли мои читает…» — думает сержант и кивает Зденеку в ответ.

Зденек пролезает между урнами в ту же щель, через которую Коуба сбежал на рассвете и где так недавно прятался Пепик от Испанца. Прижимаясь к мостовой, он ползет на животе, опираясь на локти, к каменному уступу у боковой, спускающейся на берег дорожки.

— Они меня еще не видят? Еще не видят? — кричит он Попику, прижавшемуся к урнам.

Пепик взмахивает рукой: нет, мол, не видят. Танковый пулемет упрямо бьет по гребню баррикады. Танк похож на одноглазого циклопа, который смотрит прямо перед собой. Зденек, очевидно, вне его поля зрения.

Пепик Гошек дрожит как в лихорадке, но не от страха. А если это страх, то не обычный. Все тело Пепика судорожно напрягается, словно от электрического тока. Откуда у Зденека столько силы: он ползет по камням, как уж, не задумываясь, не делая ни одного лишнего движения, он ползет точно и красиво, будто проделывает какое-то гимнастическое упражнение, которое он делал уже сотни раз. Он уже там, где нужно, прочно упирается ногами в щели каменной кладки около спуска к воде, кладет фауст-патрон на плечо и приподнимается, отыскивая глазами цель. Вот-вот ударит выстрел. Танк подставляет Зденеку свой левый бок в сорока — пятидесяти метрах от него. Сейчас! Но воздух содрогается от пулеметной очереди с башни второго танка.

Пепик, широко открыв глаза, глядит на облачка пыли перед Зденеком.

— Зденек! Зденек! — кричит он, но горло сжалось, во рту пересохло, ничего не слышно…

Туловище Зденека изгибается, он взмахивает руками и запрокидывается назад, словно кто-то с силой ударил его в грудь. Фауст-патрон падает где-то сзади и громыхает на камнях. Ноги Зденека подламываются, и обмякшее тело скатывается вниз по уступу…

А танк уже в тридцати метрах от баррикады…

Пожилой человек, сгорбившийся в центре баррикады, поднимает фауст-патрон. Пепику видна лишь правая половина спины, правая нога, упирающаяся в балку. Сейчас он выстрелит? Но тут стрелок дергается всем телом, откладывает фауст-патрон на мостовую и бросается в паническое бегство. Осечка? Не сумел нажать спуск? Кто знает… А танк в двадцати метрах, он уже виден в мельчайших подробностях, словно Пепик стоит совсем рядом с ним. Башенный пулемет изрыгает огонь, из-под левой гусеницы сыплются искры, когда сталь скользит по трамвайным рельсам.