Но страх прогнал женщину. Страх жить с немцем под одной крышей. Для местных это все равно что жить с какой-то нечистью. Будь у него возможность предложить серому псу, который из ночи в ночь совершает грабительские набеги на его овин, что-нибудь кроме мышей и добрых слов, пес мог бы стать ему верным другом. Лошадиного бога мыши не трогали, потому что у бога была собака. Парочка сов заменяет десять кошек. Хороший крысолов заменяет десять сов. А как ведет себя собака, которую хотят приручить одними добрыми словами? Она грызет прутья клетки и хочет добраться до тебя. Тебе нечем попотчевать ее кроме как топором. А это может дать собачью шкуру и собачий жир. Два отличных средства против ломоты в плечах и пояснице. На другую ночь Рёдер вынул из своей клетки дверь. Но, увидев, что дверь в человечью клетку открыта, трусливый пес немедля дал стрекача. За открытой дверью одиночка всегда чует засаду. Это только я думаю, что за открытой дверью меня кто-нибудь ждет. В тот раз, когда лошадь понесла, когда женщина встретила меня пулей, когда она прикладом затолкала меня под навес, дверь в ее дом была полуоткрыта. Случайно. Но за всей этой историей кроется не бессмысленная случайность. За ней кроется что-то другое. То, о чем я не рассказал лошадиному богу. Потому что не нашел еще подходящего слова. То, что можно почувствовать, а можно и не почувствовать. То, из-за чего рискуешь быть убитым на месте. Ведь она, эта женщина, поглядела не только на мои руки. Еще она заглянула мне в глаза. На одно мгновение.

Столько длится вспышка молнии. Или распахивается дверь под порывом ветра. Или говорят человеку: «Давай, заходи». А она убежала вместе с мальчиком. Поневоле спросишь; почему? Поневоле опустишь измерительный лот в темноту ночи. Но темнота эта не имеет дна. Чем больше ты вытравляешь бечевку, тем сильней колебания лота в глубине. Там есть подземные течения. И сверху тебе с ними не совладать. Лот пляшет, как недавно плясал взбесившийся топор между плечом и поленом. И если даже теперь, когда все словно обезумели, у тебя не возникло желания подвести черту, ты должен додуматься до самого главного, до чего вообще человек может додуматься в своей жизни. Тогда ты должен понять, кто же ты такой. Иначе взбесившийся лот утащит тебя за собой в глубину. Тогда ты должен перевернуться с живота на спину. Махнуть рукой и на мышей, и на вшей, и на сов, и на пса, спокойно лежать до тех пор, пока не перестанешь испытывать боль. Пока земля — торфяная труха, на которой ты лежишь, не примет тебя, как кленовое семечко. С той же готовностью. И тогда ты наконец поймешь, кто же ты такой. Ведь не кленовое же ты семечко, на самом-то деле. У тебя в голове есть мысли. Только мысли эти слабые. И становятся все слабей, потому что ты не можешь облечь их в слова, спокойно и отчетливо. Произнеси же те три слова, которые сидят у тебя в голове. Произнеси спокойно и отчетливо свою присказку. Когда станет светло. Когда станет светло. Завтра, при свете дня, все будет ясно.

Еще четыре раза Рёдер прошел по маршруту: разрушенный фольварк — каменный домик в степи и обратно. Еще четыре раза — между суетой дневных дел и долгими, черными ночами, когда он лежал на земле словно кленовое семечко — с тяжелой головой и расплющенным телом. По мере того как набирал силу дневной свет, Рёдер начинал верить в свою присказку. И одновременно не доверять ей, ибо, подыскивая слова, по значению противоположные выражению «нелепый случай», он наткнулся на слово «провидение». О провидении неустанно талдычил фюрер. Но вера в провидение изрядно поколебалась, когда они сидели в котле. А когда он рыл могилу для своего мальчика, она и вовсе от него отлетела, хотя он не сразу об этом догадался.

Старуха с каждым разом все враждебней его принимала, все хуже слышала, все меньше говорила. Паек она выкладывала под навес — словно корм собаке. Она ни в грош не ставила его работу, его труды: вместительный устойчивый ящик, который он соорудил на крестьянских санях, фура торфа, которую он всякий раз привозил с собой. Возможно, она видела, как он день ото дня усыхает, как все глубже уходят его глаза в глазные впадины, как нос его мало-помалу обращается в ястребиный клюв, как губы лишь с трудом прикрывают зубы. Возможно, она видела, как щетина бороды, пробиваясь между лишаями, постепенно укрывает все это. Возможно — но старуха закаменела. Теперь она не глядела ему вслед, когда он тащил прочь пустые сани, пробиваясь от одного снежного островка к другому. Из трубы больше не поднимался дымок. В домике погас огонь.

И вот он пятый раз возвращался к себе, в никем не охраняемый лагерь для военнопленных на одного человека, в свою самодельную клетку. На дворе был еще светлый день. Неподходящее время для излюбленной присказки. Плевать, подходящее или неподходящее. Когда станет светло, женщина… Произнеси это спокойно и отчетливо. Услышав и осознав собственные слова, он остановился. И переложил широкую кожаную петлю своих чудесных санок с одного плеча на другое.

В полуденные часы, занимаясь охотой на вшей, он мог наблюдать, как у него на глазах степная земля гигантскими струпьями пробивается сквозь снежную и ледяную кору. Звук падения каждой капли отдавался в его ушах как взрыв, разрушающий глыбу холода и тишины, которая тысячелетиями лежала между небом и землей. Он видел, как до полудня солнце пядь за пядью сбривало бороду инея, покрывавшего развалины стен. Словно гусеница из куколки, выползал он к полудню из своих оболочек. Снимал тяжелую шинель и китель, разматывал телефонный провод, придерживавший на его теле лохмотья и лоскуты, которые он называл бельем. Местом его полуденного пребывания был аккуратно сложенный, разделенный поперечными брусьями штабель досок — разобранная крыша сарая. Он бережно отделил от досок ломкий толь. Он хотел нарезать его на равные куски и использовать как дранку для своей хижины. Сидя на штабеле досок босиком, в одной рубахе и штанах и наслаждаясь первым солнечным теплом, он мечтал о том, чтобы сгонять домой и принести оттуда свои вещи. Шесть нижних сорочек грубой шерсти, две верхние сорочки, куртку, мягкие сапоги, жакет с рукавами, двое рабочих штанов и воскресный костюм. И еще он мечтал, как бы одолеть голод. Но голод был сильней и в два счета вытеснял мечты. Телу становилось теплей, и от этого оно еще более исступленно жаждало насыщения. К полудню дьявол голода особенно рьяно искушал его уничтожить пятидневный паек за один присест.

К полудню того дня, о котором предстоит поведать необычное, человек по привычке восседал на штабеле досок. И не сводил глаз с тропинки, протоптанной им до колодца. На тропинке возникло нечто совершенно новое, лужица размером с суповую тарелку. Должно быть, под ней земля уже совсем мягкая. Человек взмахнул руками и обхватил колени. Так он пытался заглушить желание соскочить с досок, броситься к этой луже, зачерпнуть ладонями жидкую грязь и глотать, глотать грязевую кашу. Желание не проходило. И тогда он дал себе несколько секунд времени, чтобы по крайней мере оправдать его. Пока в тебе еще теплится жизнь, голод может напасть на тебя как венерическая болезнь. И тебе ничего не остается, как пожрать дьявола, имя которому голод, покуда он сам тебя не съел. Но если ты сник и сдался и лежишь, как тряпка, тогда ты позволяешь дьяволу голода вскочить на твой пустой живот, тогда ты пускаешь смерть в свой разинутый рот. И если человек склонился над миской земляной каши, но земли в ней было только на осадок, только чтобы облизать пальцы.

Человек снова вскарабкался на свой штабель. Упал животом на разостланную шинель. Забыл благое намерение никогда не ложиться ничком. Потому что в этом положении мысли оттягивают голову книзу. Голову и все, что к ней пристало. Во всяком случае, ему удалось повернуть голову, закрыть глаза и лечь на бок. Но заснуть он не мог, то ли потому, что стыдился своей слабости, то ли потому, что его пустой желудок все еще требовал земляной похлебки. Кровь бросилась ему в голову. Он услышал биение собственного сердца. Он услышал вполне отчетливо его резкие удары о резонансную доску. Потом сердце запрыгало галопом. В четыре копыта. Но даже если допустить, что сердце у него как у лошади, на четыре такта сердце все равно не барабанит. Он открыл глаза и увидел упряжку — лошадь и повозку — неподалеку от своего полуденного лежбища. Упряжка двигалась с севера, оттуда, где был холм, оттуда, где полагалось быть деревне, так и не увиденной за метелью, и держала курс на овин. Человек вскочил, замахал руками, закричал: «Эй! Сюда!» — как потерпевший кораблекрушение, которого на плоту носит по океану. Упряжка была уже довольно близко. Солнце не слепило. Оно стояло высоко над ним за его спиной. Поэтому он отчетливо видел все, что открывалось его взгляду. Видел в целом и в деталях. Лошадь и двух женщин в кибитке. Лошадь он мог бы даже окликнуть Обжора, Гляделка, Лошадушка, не мог вот он только назвать ее мало подходящим для лошади именем «Арестант».

Заслышав знакомый голос и знакомую кличку, лошадь непременно поставила бы уши торчком и помчалась бы к нему. Но даже и сейчас он не мог обидеть лошадь, даже и сейчас не мог крикнуть «Арестант». Слишком велика была его радость. К тому же он не знал, кто та женщина, которая стоя правит повозкой. Она была примерно на полголовы выше, чем женщина из домика. Она услышала его крик и на мгновение обратила к нему лицо. Оно показалось ему презрительным и злым. Другая женщина сидела в кибитке. Она стягивала руками концы платка под подбородком. Платок затенял ее лицо. Эта вторая женщина сидела неподвижно, скорчившись и оцепенев. Не была ли она женщиной из кирпичного домика? Не вернулась ли она назад, приведя лошадь? Выпросив ее у лошадиного бога? Для всей деревни, надо полагать. Чтобы остальные женщины не ворчали и заодно помогли ей прокормить пленного специалиста. Такая женщина обо всем подумает. А теперь она велела отвезти себя домой. В мою сторону и не глядит. Не хочет, чтоб о ней пошли сплетни, но хочет показать мне, что она вернулась. Если б не хотела, она бы выбрала другой путь из деревни к своему домику, либо покороче, либо подлиннее. Этот день принесет мне удачу! Я чувствую, что принесет.