Рёдер не слышал ничего, кроме соловьиного щелкания. От недоверия и неприязни к седой тетке в груди у него все клокотало. Впрочем, он злился сейчас на всех женщин чохом! Суют нос в строительные дела. Как это здесь говорится: доверяй, но проверяй. Здесь у них бабье царство. А бабы — народ с размахом. Они задницей думают, а не головой. И ни за что не признаются, что ошиблись. За возможные упущения, отвечает сильный пол. В-пятых, применение огнестрельного оружия; инструментов и физической силы, угрожающих жизни либо нравственности тех или иных личностей, влечет за собой высшую меру наказания. Все ясно. Параграф о нравственности. Прозрачный намек на то, что мне бы всего лучше оскопить себя самого. Немец не человек, тем более не мужчина. Немец — бестия, покрытая чешуей. Дракон. Изрыгает огонь, прячет силу в хвосте. С таким клеймом на лбу жить нельзя. Кто дерзнет поручиться за клейменого, тот и сам становится клейменым, но этого я не желаю, Ольга Петровна, хоть ты и знакома мне не больше, чем придорожный кустик, мимо которого едешь. Всего бы лучше… В-шестых, гражданке Игнатьевой поручается следить за строжайшим соблюдением перечисленных приказов и распоряжений и доносить временному руководству сельсовета о малейшем нарушении. По мне, так лучше испанка. И марш-марш в лазарет. Ну и редкая к нам птица залетела. Разрешите доложить, фрау доктор, у редкой птицы типун. И еще дифтерит.

Грузить доски! По максимуму! Смотри вторую заповедь. Явиться в деревню. Имея при себе пилу и топор. Тоже вторая заповедь. Молись и работай. Телега катится под гору. Тамара остается. Седая ведет лошадь, придерживая ее за голову. Помахивает длинными вожжами. А ты топай, словно за гробом. Тяни, папаша, тяни, пока не упадешь. Эх ты, предатель.

Деревня, которую Рёдер увидел впервые, оказалась довольно большой и вся была сожжена, разрушена, почти стерта с лица земли. За деревней тянулась длинная полоса вскопанной земли. И стоял обелиск. Дощатый. С красной звездой. Те шесть-семь хаток, которые еще сохранились, все лежали за пределами деревни. Окна были лишь в двух, остальные без окон. Сараи, наверно. Либо амбары. Либо баньки. Седая подвела мужчину, и коня, и телегу к одной из безоконных построек. Перед въездом в деревню она велела пленному положить пилу, топор и шапку — все слова говорились по-русски — на телегу. Он не стал делать вид, будто не понимает. Это была не первая разоренная деревня, в которую он вошел уже пленным. Но первая, где он не мог затеряться в серой массе пленных. Дети постарше кричали: «Фашист! Фашист!» Целились в него из палок, как из винтовки. Тра-та-та. Залп. Те, что поменьше, прятались за материнскую юбку. Он услышал пронзительный женский голос. Но не понял слов. Голос сорвался, перешел в рыдания. Рыдание бежало следом. Оно шло рядом. Требовало око за око. Око врага. Оно цеплялось за его рукав, как побирушка. Почему ты отнял у меня все? «Почему?» всегда должно быть адресовано кому-нибудь. Платок на голове. Половина лица. Мертвый глаз. Без ресниц. Без века. Сожженное лицо. Оно остается позади. Седая не оглядывается. Они подходят к строению без окон — без век. Бросает ему взятые у него вещи. Как водрузить на голову пудовую тяжесть шапки? Как ее носить?

В темном бревенчатом помещении стоит изможденная женщина, которая робко целует Марфу в щеку. Стоит корова, на мослы которой вместо гвоздя можно повесить шапку. Сидят три девочки, одна побольше, две поменьше. Сидят, робко прижавшись в уголке на грязной соломе. Бидон из-под керосина и вставленные один в другой снарядные картузы заменяют печь и трубу. В углу, над детьми, на дощечке, воткнутой прямо в паз между бревнами, горит свеча. До чего ж ты богата, женщина. Трое детей, огонь в печи, тепло, свет, крыша, корова, а из моих досок будет вам пол и закут. Стало быть, комната, чулан, кухня, хлев. А ну, пустите меня поближе к детям. Прыг-скок, покидай уголок. Я не волк, а ты, мать, ты не старая коза. Не разевай рот, когда плачешь. Все на выгрузку! Когда настелю пол, извольте его натереть, а когда натрете — но не раньше, — можете обернуться. Перед вами будет трехэтажная кровать, снизу — для матери, в середине — для младших, наверху — для старшей сестры. Ну, чего хнычете? Это я просто говорю с вами по-немецки. Вы поглядите, в моих карманах лежат гвозди со шляпками. Если б вы только знали, чего они мне стоили! Тамара даже подсчитать не могла. А ведь Тамара — инженер.

Возможно, дети поняли слова «Тамара» и «инженер». Они начали таскать доски и брусья. Женщины, те уже давно занимались разгрузкой. Корова таращилась, чуть склонив голову набок. Мужчина поправил ушанку и начал работать как одержимый. Никто ему не объяснял, что надо делать. Седая Марфа уехала. Женщина и три девочки подсобляли, чем могли. Когда во время работы шапка съезжала ему на глаза, девочки прыскали. Само собой, мамаша, вокруг печки мы оставим свободное место. Страхкасса ничего не платит, если крестьянин сам виноват в пожаре. Ты хочешь подкинуть дров и поставить чайник? Подожди, я освобожу место. Эрвин Сакс был, наверно, прав, когда говорил, что русские любят работать сообща.

К ночи Рёдер выполнил свое задание и добровольно взятые на себя обязательства. В старом сарае появился кусок пола размерами для нормальной комнаты. И хотя пол был настлан без ватерпаса, выглядел он хоть куда. А в углу стояла трехэтажная кровать, и девочки выстилали ее сеном и детским визгом. Женщина пригласила его к столу. Столом и шкафом у них служил сундук, принадлежавший раньше немецкому офицеру. На сундуке стояло: «Капитан Кётч». И сверх того стояла миска каши с молоком. А вокруг стола — вращающиеся кресла, из толстого чурбака каждое. Женщина предложила ему скамеечку для дойки. А сама она будет есть потом. Потому что у нее всего четыре ложки. Потому что в миску очень мало налито. Там, где поселился голод, за столом всегда не хватает места для кого-нибудь. Когда миска наполовину опустела, человек встал из-за стола. Женщина поила корову. Он передал ей свою ложку. Она ополоснула ее в коровьем ведре. Давай я напою. Иди ешь. Женщина пошла и с тремя девочками дочистила миску. И еще раз в этот вечер Рёдер невольно вспомнил слова Эрвина Сакса. Жив ли он? Его жена была на похоронах Марии. Пришла в черном платье. Впрочем, на похороны все женщины ходят в черном. Неизвестность порой тяжелее всего.

Девочки резвились. Они кувыркались на барьере. Для целого закута досок не хватило. Но женщина и не хотела, чтоб был целый закут. Не то в комнате стало бы слишком темно. И корова чувствовала бы себя слишком одиноко. А из-за этого нервная корова сразу снижает удой. Пришлось ограничиться барьером. Поперечная доска, три четверти метра над землей. Узкий вход — для людей. Смотри только, женщина, чтобы коровий зад не оказался над барьером, чтоб дерьмо не падало в чистую горницу. Женщина засмеялась. Ей-богу, засмеялась. Слово «дерьмо» понимают все люди.

Женщина положила шинель на доски. Можешь спать здесь. Он этого ожидал. Снова провести ночь под нормальной крышей, возле теплой печки! Снова разуться на ночь. Помыть ноги перед тем, как лечь. После полуночи, когда станет холодно, встать, подбросить в топку несколько полешек. И снова лечь.

Пока он мыл ноги, появилась седая Марфа. Все осмотрела. Выразила удовлетворение. Подивилась на трехэтажную кровать. Порадовалась вместе с детьми, которые уже все лежали на своих местах. Еще раз все осмотрела. Поняла смысл разостланной на досках шинели. Подняла шинель, бросила ее Рёдеру прямо под вымытые ноги. И мать девочек не заступилась за него ни единым словом. Мир полон черной неблагодарности. Мой топор, моя пила. Прощайте! Бестия уходит. Все-таки мой путь самый длинный. Ах, звезды-огоньки… Порой приблизятся они, порой так далеки. Дорога от деревни до фольварка шла прямиком через холм, незаметную высотку, где в свое время солдаты… где сын Рёдера ушел в никуда. Самый длинный путь Рёдера тоже вел в никуда. Ночь была темная. Сырой холодный воздух встретил его и легкий туман. Даже русская зима рано или поздно начинает истекать слезами. На холме пляшет блуждающий огонек. Цель ясна! Огонь! Когда он попадал в дорожные колеи, под его ногой хрустел тонкий ледок. Счастье будто стекло: раз — и вдребезги.

Тогда, в метель, с дороги ничего нельзя было разглядеть. Сегодня, идя в деревню за груженной досками фурой, он ворчал: плетешься, как за гробом. Когда они только ехали туда. Теперь, подойдя вплотную к холму, он вспомнил свою кощунственную воркотню и испугался. Да как же можно, потеряв несколько досок, забыть из-за этого про единственного сына? Испуг пронзил его, когда он искал то самое место. Оно должно быть где-то у подножья холма, на той стороне, что дальше от деревни. Он вовсе не рассчитывал найти его у самой дороги. На подходе к холму ему чудилось, будто он ищет свою команду и в своих поисках уходит от этого места все дальше и дальше. И вдруг он снова ощутил кожей ледяное прикосновение пистолета. И увидел: могила была в полном порядке. Ровный четырехугольник, обложенный мерзлыми комьями земли. Отмеченный в головах прямым березовым суком. Засохшее дерево, где вместо кроны — немецкая стальная каска. Каска висела косо, открывая свое нутро. Ему очень хотелось перевесить каску прямо, но Марфа безо всякого внимания прошагала мимо, и страх перед этой женщиной удержал его. Даже не страх, а просто ее присутствие.

Вниз с холма идти тяжелей. Слабое перемигивание звезд уходит выше в мировое пространство, черные тени на земле сгущаются. Человек угодил в водоворот. То место, словно водоворот, утягивало его на дно. И он остановился перед ним, обнажив голову. В руках — шапка, у ног — могила сына. Для нас, сынок, не сыщешь здесь ни единого цветочка. В этих хатах вымерла вся зелень. У нашей мамы что-нибудь всю зиму зеленело на подоконнике. Алоэ, герань, фикус. Плющ в подвешенном к оконному переплету горшке. Здесь нет окон, нет подоконников, нет места для зимних цветов. А даже где есть окна, все равно не хватает тепла. Люди и сами застыли в этой стуже. Придет весна, настанет лето, для нас лишь горе расцветет. Потому как в деревне было принято соответствующее решение. И единственный голос, поданный против, должен будет подчиниться общему решению. Дрозд смеется, умирая. Когда настанут холода. Давай держаться вместе, мой мальчик. Сорок лет — это в наше время более чем достаточно. Эвакуацией ведает сам господь бог.