Непогоду прочили еще с вечера, автоинспекция на дороге останавливала машины, предупреждала водителей, однако ночь прошла благополучно, и в диспетчерской автовокзала, как всегда бывает в подобных случаях, злословили, потешаясь над метеосводками. А к утру налетел шквал, валил деревья и телеграфные столбы, спутывал провода, срывал крыши, вслед за ним непроницаемой чернотой надвинулась грозовая туча, застыла над городом и долго висела прежде чем разразиться громом и ливнем. Машины прибывали на станцию покрытые грязью, шоферы выскакивали из кабины распаренные, измотанные, угрюмо осматривали перегретые от натуги моторы; автобусы один за другим уходили в гараж на проверку, автовокзал, переполненный пассажирами, гудел, толчея у диспетчерской и касс усиливалась. Вокзал пристроился к торговым рядам, теснимый лотками и рундуками; машины с трудом разворачивались на рыночной площади, базарная сутолока, товар, чувалы, огородина, живность наваливались со всех сторон; ближайшим строением был павильон закусочной с пристроенной галерейкой, увитой пожухлым хмелем, давно уже не принимавшей посетителей.

Внезапно тучи рассеялись. У самого небосклона просочилась голубизна, поднялась к зениту, сквозь черноту пробилось солнце, день зачался заново, первозданно-погожий и праздничный. Неизмеримо долгая и неизмеримо малая доля покоя и вешней красы, радость открывшегося солнца; и вновь необычайная для мая духота, застоявшийся запах рыночного товара, снеди, дизельной гари; растревоженные пассажиры заметались в поисках попутных машин, перетаскивали с места на место чемоданы, мешки, корзины с птицей, бережно охраняя от пинков покупки из универмага и «Детского мира» — куклы в целлофане, хрупкие коробки с автоматами и ракетами, огненной яркости абажуры, красно расписанную посуду.

Женщина, маленькая, неприметная, подталкиваемая баулами, мешками с одуревшими от тряски поросятами, неловко пробиралась в толпе; ее теснили, толкали; аккуратненький, тощий портфельчик, видимо с документами, мешал всем — каждый был занят своим, и лишь два парня в промокших, по-походному подпоясанных кителях предупредительно уступили ей дорогу, подтянув поводком настороженную овчарку, матерого пса с внимательными, понимающими глазами.

— Ливень бешеный, а то бы Ладный взял след, — переговаривались ребята в кителях.

— Погодку правильно выбрали, сволочи. Ни град, ни гром, ни бог, ни черт с рогами… Гнут свое, на всех плевали…

Овчарка косилась на проводника, прислушиваясь к разговору, поводила ушами, переминалась и вздрагивала, заново переживая происшедшее. На обочине, в глинистой жиже, застряла милицейская машина; водитель, захлопнув капот, буркнул привычное «порядок», обратился к товарищам:

— Запомнится нам Светлый Дол!

Проводник, устраивая Ладного в машине, бросил коротко:

— Служба!

Это стертое, приевшееся слово вдруг коснулось слуха женщины с портфелем: служба… Что-то случилось, если служба… Светлый Дол? Это далеко… Да, конечно, глубинка, в дальнем районе.

В дальнем, в дальнем… Как будто слово «дальний» могло что-то объяснить и успокоить.

Кто-то окликнул ее:

— Вера Павловна, родненькая! И вы попали в ураган? А я ж сегодня не на колесах, не смогу вас подкинуть. — Красивая, по-праздничному одетая женщина с увесистой спортивной сумкой в руке прижалась к плечу Веры Павловны: — Придется нам в «трясучке» потрястись!

— Да что там… — неохотно отозвалась Вера Павловна, нехорошо подумала о встретившейся: «Дама с товаром». И тут же упрекнула себя в недобром отношении к людям, хотела заговорить поласковей — но селектор объявил посадку на скоростной, все кинулись к автобусу.

Не успели сунуться к двери — оказалось, что скоростной уходит на заправку, а вместо него подадут резервную автоколымагу, именуемую старожилами «трясучкой». Зашумели, загалдели, набились в колымагу под веревочку, нажимая локтями, боками, обзывая друг друга всячески.

Разместились, угомонились, стали по-дорожному словоохотливыми и добрыми. Нашли знакомых, незнакомые принялись знакомиться.

Вера Павловна примостилась на горбатом, драном сиденье, упершемся в заднюю стенку кузова, высматривала женщину с сумкой: «Где же ты, дорогая моя Эльзочка? Нашенская дама на колесах…»

Недопустимая взвинченность! Веру Павловну задевает, раздражает все, каждое не в лад произнесенное слово. Она становится придирчивой к людям, к себе самой, даже к вещам, нарушающим порядок.

Вчера в облоно, в ожидании приема, охватило вдруг беспокойство, смутила почти благоговейная тишина в дни, когда — казалось ей — все должно быть охвачено тревогой, сомнениями, особой требовательностью ко всему. Человек, который вызвал ее, работал когда-то в сельской школе, сельский учитель в благороднейшем смысле слова, народный не только по званию, но и по сути. Ныне выдвинулся, предстал в новой ипостаси, в областном масштабе. Работоспособен по-прежнему, так же ревностно служит просвещению, но служит в общем, в целом, все более удаляясь от того времени, когда непосредственно, душа к душе, растил молодое племя. В его кабинете она говорила о вещах, не имеющих прямого отношения к школе, говорила, что судьба подростка расчленена, распределена по инстанциям и каждая инстанция обособленно выполняет свой план. Рассказала, кстати (верней, некстати), о том, что комсомольский вожак доложил на педсовете с гордостью: «Восьмой „А“ охватили комсомолом на все сто!»

Веру Павловну выслушали с подобающим уважением и поспешили перейти к текущему вопросу.

Недавно завуч Евгений Евгеньевич Мученских сказал Вере Павловне с дружеским сочувствием:

— Вы становитесь невыносимой!

Автобус, свернув с трассы, забитой скопившимися машинами, ремонтными бригадами, опутанной сорванными ураганом проводами, пробирался старым, заброшенным шляхом, который все еще именуют Полтавским, хотя толком никто из новоселов не знает, Полтавский он или не Полтавский. Правда, на ухабах и рытвинах трясет так, что вроде бы Полтавский, и гребля на повороте, видать, напоминает старую греблю, даром, что перекрыли ее бетоном…

Наконец выбрались на шоссе, где расчистили уже завалы, автобус покатил по асфальту в потоке машин, хлынувших со всех сторон, словно и не было бури. Мерный, ровный ход успокаивал, внушал уверенность благополучного пути, изрядно утрамбованные пассажиры, твердо обретя насиженное место, оглядывались по сторонам, на соседей, на дорогу, говорили о всяких насущных делах, о свадьбах, похоронах, налетевшей грозе, видах на урожай, о том, что яблоневый цвет устоял и завязь взялася, а сливы не жди, не уродит. О том, который колхоз богатеет, который цех выполняет план, кто в передовиках ходит, а где лодырей наплодилось и как с ними быть. Говорок тихий, ровный, домашний — в обжитой дорожной хате. Тут все по-домашнему, привычно: прикорнуть, перекусить, перекинуться с земляками добрым словом, решить попутно затянувшиеся споры.

И вдруг в этой привычной дорожной беседе — мальчишеский срывающийся голос:

— Ты ж понимаешь, — по-честному!.. А ты проживешь по-честному? Проживешь? Подумаешь, тоже нашелся!..

И замолк, захлебнулся в общем говоре.

На развилке затор — многотонный тяжеловоз сплющило в гармошку, развернуло, сдвинуло в кювет, и теперь подоспевшая комиссия выясняет, как подобное могло случиться. С трудом протиснулись сквозь завал. Обогнала милицейская машина; овчарка, прижимаясь к ноге проводника, настороженно смотрела перед собой на трассу.

«Служба…» — невольно вспомнилось Вере Павловне.

Была ли это машина, вернувшаяся из Светлого Дола, или другая, она не успела разглядеть, но снова возникло безотчетное, тревожное чувство.

Разбросали по пути случайных пассажиров, в салоне поредело, легче вздохнулось, остались коренные автобусники, обкуренные, обкатанные — полжизни на колесах. Свободней завязался разговор, люди свои, можно и по душам. Впереди, в третьем ряду от Веры Павловны, возникла не замечаемая дотоле лохматая голова — грива до плеч, плечи атлета в среднем весе. Даже в затылок угадывалась нахальная русая борода.