Элизабет утомилась от дел. Она отложила в сторону годовой отчет Общества для обеспечения безработных горничных розовыми ленточками на бюстгальтеры. За год было выдано шестьсот ленточек. Но так как на каждый бюстгальтер полагалось по две ленточки, это значит, что триста безработных горничных получили трогательный подарок, который скрасил их существование.

Она отложила в сторону программу обучения благородных фокстерьеров хорошим манерам. Устала. Все надоело.

«Нет, — подумала она, — я боюсь, что моя мятущаяся душа не успокоится даже среди фокстерьеров. Мне хочется куда-то вдаль, каких-то сильных, неведомых чувств, страстей…»

Потом она стала вздыхать, прикладывать к глазам надушенный платочек, делать трогательные гримасы.

…Тсс!.. Она пишет стихи, стихи о любви!

Чему же удивляться? Ведь и под закрытым платьем, олицетворяющим образец добродетельности, бьется женское сердце, а сердце неутешной вдовы в сорок лет — это такое сердце, которое стоит трех-четырех девичьих сердец.

Часы на башне пробили полночь. Но в кабинете министра внутренних дел господина фон Мамена еще шло заседание.

Двадцать четыре человека — министры и крупнейшие магнаты промышленности и финансов сидели за длинным столом, покрытым зеленым сукном, и совещались.

Говорил господин Хрупп, владелец крупнейших в стране оружейных заводов, угольных шахт, железных дорог.

Он обрушился на правительство со всей страстью и всей силой своих миллионов.

— Вы жалкие бабы, — говорил он, — а не государственные мужи. Рабочие распустились до невозможности. Они требуют сокращения рабочего дня — подавай им сокращение рабочего дня! Они требуют прибавки зарплаты — подавай им прибавку зарплаты! Завтра они потребуют, чтобы я отдал им мою жену — и что же? Мне придется отдать им мою жену? Вот до чего вы их распустили! А за что вы получаете деньги, милостивые государи? Я вас спрашиваю, господин министр… я вас спрашиваю, господин премьер… я вас спрашиваю, господин полицейпрезидент… Вместо того чтобы пустить в ход силу, которой вас наделила власть, вы занимаетесь всякими там убеждениями, разговорами да парламентарщиной… К чорту, милостивые государи, к чорту! я хочу делать деньги, а не сентиментальничать с вашими рабочими организациями. Меня не устраивает такая власть, которая не может обеспечить мне хотя бы пятипроцентного ежегодного прироста моего капитала. Вы слышите меня, господа? Я кончил.

После него взял слово министр фон Мамен. Как читатель уже догадывается, он начал свою речь с длинной одышки, мешавшей ему произнести хоть слово. Но через не особенно продолжительное время он все-таки преодолел свою одышку и стал говорить со свойственной ему вежливостью, образностью, интеллигентностью, за что он, видимо, и попал в министры.

— Го-го-господа! С глубоким прискорбием и болью душевной слушал я выступление достопочтенного господина Хруппа. Что мы можем сделать, господа? Все в руках божьих.

Рабочих развращают большевики. Большевиками наводнена вся наша страна. На стороне большевиков многие писатели, художники, музыканты, ученые. Не могу же я, уважаемый господин Хрупп, посадить их всех в тюрьму. Что скажет международное общественное мнение? Мы, господа, все-таки просвещенная, гуманная, интеллигентная страна…

— К чорту вашу просвещенность, гуманность, интеллигентность! — совсем уж невежливо перебил господин Хрупп. — Мне нужно правительство крепкой руки и решительных действий. Вы поняли меня? Да?

Часы на башне пробили полночь. Но в дымном зале маленького бара за грязными столиками сидела золотая молодежь. Студенты Брюнхенского университета. Закончилось пиво. Опустели кружки с массивными крышками и готической надписью на стенках: «Пей до дна, и бог тебя простит». Съедены золотистые сосиски. И что осталось? Только слова. Но разве могут утешить слова, когда хочется пива?

Они скучали, эти молодые люди с оголенными розовыми затылками, с мясистыми лицами и грустными глазами. Они скучали. Сегодня состоялся футбольный матч, в котором они выиграли у команды Брюнхенского университета. Завтра предстояла новая решающая встреча. Но между сегодня и завтра еще так много времени. Как убить его? Куда деть свои силы и свою жажду?

Малютка Ганс был детиной исполинского роста и достойной толщины. То ли от частого употребления пива, то ли по наследству от отца, владельца крупного сосисочного завода, только малютка Ганс, несмотря на свои двадцать пять лет, обладал такой комплекцией и такой силой, что мог одной своей жирной рукой поднять столик со всеми находящимися на нем бутылками, кружками и закусками.

Казалось бы, чего тужить такому детине? Однако он меланхолически говорил:

— Прозябаем мы, старина, прозябаем. Мы молоды, мы хотим веселиться. Так нет! Сиди в поганой аудитории и читай поганые книги.

— Да, жизнь, прямо сказать, никудышная, — мрачно ответил отчаянный Фриц, почесывая свои русые вихры. Он был незаконнорожденным сыном государственного прокурора и проститутки. С помощью своего высокопоставленного отца, он поступил в университет, но очень скоро разочаровался в науках и увлекся торговлей кокаином. Через непродолжительное время и это ему надоело. Он опять вернулся в университет, объявив себя революционером и порвав связи с высокопоставленным отцом. Но так как жить на что-то надо было, то он пошел на содержание к престарелой кинозвезде. Однако и революционера из него не вышло, и звезда его закатилась, а папаша теперь уж сам порвал с ним. Тогда он стал предлагать себя любой политической партии для свершения террористического акта. Покупателей сразу не нашлось, и, совершенно разочаровавшись в жизни, он стал председателем студенческого клуба самоубийц.

— Никудышная жизнь! — опять повторил отчаянный Фриц. — Эх, выпить бы сейчас!.. Хозяин, не дашь ли опять в кредит? Нет? Ах ты, каналья!..

— Я уж сегодня просил, просил у папочки, ни гроша, сукин сын, не дал, — мрачно доложил Ганс.

— Вот, казалось бы, если поразмыслить — чего проще: взять да своротить башку на сторону этой жирной свинье буфетчику и выпить, чего захочется! А? Так нет, навыдумывали люди всякие там «чести» да «приличия»!.. Совсем человеку деться некуда.

— Да, это ты верно говоришь, старина. Вот на прошлой неделе случайно как-то пошутил с одной дамочкой. Ну, казалось бы, что об этом и вспоминать. Так нет, протокол составили, и пришлось папаше свой карман потрясти.

Тоска и меланхолия усиливались. Подперев голову руками, малютка Ганс задумчиво запел песенку золотой молодежи Брюнхенского университета:

Так пели они, уставившись мутными глазами в пустые пивные кружки, когда дверь раскрылась и на пороге появился незнакомец с поднятым воротником и нахлобученной на самые уши шляпой. Он был невероятно широкоплеч, приземист, и руки его болтались, как два жгута. Шел он вразвалку, какой-то странной походкой, как будто приседая или идя на несколько согнутых ногах. Он немного прихрамывал.

Вошедший, не глядя по сторонам, прошел в самый темный угол и сел к столику. Низким, грудным голосом он заказал себе крепчайшего коньяку. Услужливый и добродушный буфетчик поспешил удовлетворить его просьбу и поставил перед ним рюмку. Незнакомец взглянул на нее, небрежным движением руки смахнул ее со стола и грозно закричал на буфетчика:

— Ты что, смеешься надо мной, земляной червь? Или я младенец, что ты наливаешь мне в наперсток? Налей мне в самую большую кружку, которая только у тебя есть.

Испуганный буфетчик бросился к стойке, а молодежь, заинтересованная поведением и словами незнакомца, разглядывала его.