Хромой, не знающий человеческих условностей, добросовестно объяснил ей, что ему здесь нужно, а затем вручил ей записку от мужа.

Элизабет прочла и очень обеспокоилась. Она уже настолько свыклась со своей ролью очаровательной вдовушки, что совсем была не намерена вновь тянуть лямку добродетельной супруги. Она была неутешна, узнав о горестях доктора Пиккеринга, но стала еще более неутешной, узнав, что горилла собирается вскоре отпустить его на родину.

В это время в дверь постучали, и горничная доложила, что ночью произошло несчастье: кто-то выломал, двери в парадной. Однако хозяйка нисколько не взволновалась и тут же спокойно сообщила горничной, что из далеких стран приехал двоюродный брат покойного доктора, что он будет жить в их доме, и приказала приготовить ему комнату.

— Господин горил… — она на минутку задумалась, но сразу же нашлась, — господин Гориллиус, я надеюсь, вы спуститесь к завтраку.

Господин Гориллиус, как стал он с этих пор называться, прошел в отведенную ему комнату и мимоходом захватил с собой и горничную. Через полчаса молоденькая горничная, видимо, стала столь же добродетельной, как и хозяйка, потому что высоким воротничком и длинными рукавами прикрыла свою шею и руки.

Не успел горилла доесть утренний завтрак, как зазвенел телефон и нежный голос малютки Ганса вызвал его на улицу.

Выйдя из дому, горилла увидел открытый автомобиль. В нем сидели его новые знакомые.

Появление гориллы они встретили восторженными приветствиями, и сразу же машина помчалась по широким столичным улицам.

— Ну, как спали, уважаемый? — осведомился отчаянный Фриц.

— Как вам понравился наш город? — спросил малютка Ганс.

Но горилла не умел вести вежливого и безразличного разговора и не стал отвечать на эти пустые вопросы, а в свою очередь спросил:

— Так куда же вы меня везете, ослиные копыта, гнилые зубы из вонючей пасти бегемота?

Обоим очень понравилось такое обращение, и они охотно рассказали горилле про два старинных университета, столетиями враждующих и соревнующихся между собой. Узнав, что студенты должны обязательно бывать в университете и там их чему-то учат, Гориллиус спросил:

— Ну, и как же вас учат, бесшерстные павианы? Научили ли вас сломать хребет льву, вскочив ему на спину, или броситься с дерева на человека, раздавив его под собой в лепешку?

— Нет, вы несколько упрощенно представляете себе университет, — объяснял ему Ганс, — таким вещам, к сожалению, в университете не учат. Этому каждый из нас кое-как учится самостоятельно.

— А чему же тогда вас учат, правое легкое носорога?

— Чему? Ну, философии, истории, литературе, праву.

— Ах, дурачье, дурачье, жалкие слабосильные гусеницы, — жалел их горилла, — и на кой чорт вам все это надо? Я вот никогда ничему не учился и живу так, что дай бог каждому. Отец научил меня одним ударом лапы разбивать спинной хребет любому животному. Дядя научил меня одной затрещиной сворачивать на сторону любой череп. Мама научила меня прокусывать шею, какой бы крепкой кожей ни была она защищена. Что мне еще надо?

— Да, но вы все-таки, простите, горилла, а мы же люди, — пытался убедить его отчаянный Фриц.

— Да, я горилла и жалею вас, что вы не гориллы. Пока вы там занимаетесь науками, я прекрасно провожу время, сворачивая на сторону скулы, развлекаясь с самками и наполняя свой желудок.

— Да ведь он, пожалуй, и прав, — сказал малютка Ганс Фрицу. — Ах, почему, старина, и мы с тобой не обезьяны! Какая роскошная жизнь, какая свобода! Никаких экзаменов. Папенька мой подавился бы своей сосиской от злости.

Отчаянный Фриц мрачно изрек:

— Я даже начинаю думать, что в моих жилах течет обезьянья кровь. Во-первых, потому, что я никогда не испытывал уважения к наукам, а, во-вторых, еще Чарльз Дарвин говорил, что люди произошли от обезьян.

— Вот это здорово! — обрадовался малютка Ганс. — А то, глядя на своего папаню, я уже начал подумывать, что человек произошел от сосиски. Ай да Чарльз Дарвин!

— Да, но ты не учел, старина, что этот Дарвин почти большевик, а раз так, то и…

— В чем дело? Это мог сказать и Фридрих Великий…

— Гм… сомневаюсь.

— А почему он не мог этого сказать? Ну, хотя бы в пьяном виде.

— Вот только, если в пьяном, — согласился малютка Ганс, тщательно рассматривая свои толстые конечности.

— А тебе не кажется, старина, что если я встану во весь рост и несколько согну спину да опущу вниз руки, то я действительно буду похож на гориллу?

— Если и будешь похож, то лишь самую малость.

— Итак, господин горилла, разрешите мне считать себя вашим родственником.

— Жалкая киви-киви, — ответил горилла, — никогда человек не будет похож на гориллу. Но тот из вас, кто меньше думает, у кого сильнее бицепсы и в чьих жилах течет обезьянья кровь — тот достойнейший из вас.

— Я думаю, — размышлял малютка Ганс, — что в моих жилах все-таки течет обезьянья кровь. Еще в детстве папочка звал меня обезьяной. «Эх ты, моя обезьяна», говорил он. Я полагаю, что он имел на это какие-нибудь основания, а, как выдумаете?..

— Мой отец сам был обезьяной, — мрачно сообщил отчаянный Фриц о своем высокопоставленном отце. — Так нередко его называла мать, когда была пьяна и читала в газетах его речи.

Так, с большим увлечением, они восстанавливали свои генеалогические линии, пока не подъехали к самым воротам стадиона.

Все трибуны уже были заполнены. Гул стоял над футбольным полем. Краснолицые от выпитого пива, жаждущие приключений и событий, студенты Брюнхенского и Грюнхенского университетов с нетерпением ждали начала..

Наконец прозвучал свисток судьи, и на поле появились две команды. Брюньонцы были в красных фуфайках, а грюньонцы — в синих. Трибуны загудели, как улей. Мяч взлетел в воздух, и игра началась.

С первого же тайма с поля было унесено два игрока. Ганс, Фриц и горилла сидели довольно высоко и с увлечением следили за перипетиями игры. Как только успех изменял брюньонцам, они вскакивали с мест и начинали орать: «Наших бьют!!! Эй вы, ослиные уши, крепче, крепче же… в зубы, в зубы этому форварду!»

Слыша, что «наших бьют», горилла каждый раз начинал колотить себя в грудь и пытался прыгнуть вниз на подмогу «нашим». Только невероятными усилиями удавалось друзьям водворить его на прежнее место и несколько успокоить.

Но в разгаре второго тайма бек грюньонцев не только подставил ножку брюньонцу, но еще дал ему кулаком в зубы. А подлец судья, увидев брюньонца, утирающего кровь, присудил штрафной удар в пользу грюньонцев. Ну, как это было стерпеть?

— Судья подкуплен, подкуплен! — орали брюньонцы.

— Аааа! — шумели трибуны.

Ганс вскочил на скамью и стал с таким усердием притопывать на ней, что скамья под тяжеловесным малюткой проломилась. Отчаянный Фриц мрачно засунул два пальца в рот и свистел, будто главарь разбойников, созывающий свою шайку.

Испугавшийся судья решил, что лучшее — это делать вид, что он ничего не замечает, надеясь, что страсти улягутся сами собой. Но они не улеглись, а даже, наоборот, достигли неистовства.

— Проучить его, собаку! — орал отчаянный Фриц, забрызгивая слюной всех орущих впереди.

— Аааа!.. — визжал во все горло пронзительным фальцетом малютка Ганс, потрясая кулаками.

Ну, такого испытания горилла, конечно, не выдержал! Одним рывком вырвался он от своих друзей, пролетел над рядами и оказался на самой вершине трибуны. Он вытянулся там во весь рост и грозно зарычал. Сотни кулаков внизу угрожали кучке людей, бегавшей по полю. Шерсть Гориллиуса встала дыбом. Шляпа поднялась над головой и будто повисла в воздухе. С отвисшей губой и пьяными от ярости глазами, с неистовым ревом, покрывшим рев обезумевшей толпы «болельщиков», он раскачался и одним прыжком очутился на футбольном поле около растерявшегося судьи.

Что случилось с публикой? Все глядели на поле и угрожали, кто брюньонцам, кто грюньонцам. Все услышали рев. Все увидели, что какая-то черная масса низринулась сверху. Брюньонцы подумали, что грюньонцы бросили бомбу. Грюньонцы подумали то же самое о брюньонцах. Короче говоря, паника поднялась невообразимая.