— Ты подожди, Митя, рубать-то, пока мы пролезем, — попросил десятник. — Я тебе тогда снизу крикну. Ну, поехали.

И ребята опять покатились вниз, до следующего уступа.

Андрей и Виктор остались в третьем уступе — почти в самом конце лавы (счет шел снизу вверх). Здесь работал пожилой забойщик с рыхлым, почти бабьим лицом, на котором редкими кустиками неохотно росли волосы. Он сидел грузно, неуклюже, не по-шахтерски, и, растопырив ноги и кряхтя, отдирал обушком уголь от кровли. На ребят он сначала не обратил никакого внимания.

Только когда десятник ушел, попросив его, как и Митю, не рубать, пока не проползут, он, зевая, отложил обушок в сторону и спросил неожиданно тонким для такого грузного мужика и чуть гнусавым голосом:

— Вы откуда же взялись, ребята? А?

— А мы комсомольцы, — охотно ответил Виктор. У него была наготове целая тысяча вопросов к забойщику; хотелось тут же и позволения попросить самому рубануть разок-другой обушком.

— И что это вам дома не сидится-то? — лениво спросил забойщик. — Что, дома худо, что ль?

— Нет, отчего ж? — недоуменно отозвался Виктор.

— Хозяйство-то хоть хорошее у вас? Коровенка есть?

— Да мы не деревенские. Мы из города.

— А? — Он тупо посмотрел на них. — А зачем же из города-то?

— Комсомольцы мы…

— А-а! — прогундосил он. — Это бывает. — Он опять зевнул. Потом потянулся всем телом, крякнул и лег на спину.

У Виктора сразу пропала охота задавать ему вопросы. Скучая, смотрели мальчики на забойщика: он одет был, как и все шахтеры, в спецовку, только на голове у него была круглая, теплая и потертая барашковая шапка — такие татары носят.

— Э-эй, Свиридов, давай, можно! — донесся снизу сигнал десятника.

Но Свиридов не шелохнулся. Он продолжал лежать и тупо, не мигая, смотрел в кровлю, — так чабаны в степи лежат на солнцепеке и глядят в небо. Вдруг он беззвучно рассмеялся. Ребята удивленно посмотрели на него: его дряблое бабье лицо прыгало и дрожало, как студень: вот оно сейчас и совсем потечет.

— А то и такие чудаки есть, — сквозь смех еле выдавил он, — которые сюда за длинным рублем едут. Ли, чудаки, вот уж чудаки-то! — И он опять подавился смехом.

"Так вот он о чем думал, глядя в кровлю!" — усмехнулся Андрей.

— Вот он, длинный-то рубль… — тыча пальцем и пласт, взвизгнул Свиридов. — Он длинный, да поди-ка, утяни его, ах, чудаки! — Он вдруг перестал смеяться и взялся за обушок. — Вы кто? — спросил он. — Комсомольцы? То-то мне! — Он строго погрозил им обушком и ударил в пласт.

Ребята стали молча следить за его работой. Свиридов рубал уголь не как Митя; в его работе не было ни артистичности, ни красоты; он кряхтел, то и дело поплевывал на руки, искоса поглядывая на ребят, рубал с надсадой. И уголь у него не отваливался крупными глыбами, как у Мити, а крошился, тёк жидкой струйкой.

Вдруг он остановился и прислушался к чему-то.

— Тсс! — сказал он шепотом. — Слышите? — На его лице изобразилась тревога. — Слышите? — спросил он, глядя на мальчиков как-то странно, боком.

— Не-ет… — нерешительно протянули ребята.

— А вы ухом слушайте! Трещит?

Они прислушались: действительно, что-то тихонько и сухо потрескивало вокруг.

— Это лава играет… — сказал Свиридов и опять боком, искоса посмотрел на ребят. — Ой, беда, ребята! Беда!

— А что? — шепотом спросил Виктор. — Может завалить?

— Вполне свободно. — Он опять прислушался. — Вот тут трещит! — ткнул он обушком в кровлю прямо у ребят над головой. Оттуда тотчас же что-то отвалилось.

— Сыплется уже! — сказал Свиридов. — Надо лаву спасать, ребята!

— Как же ее спасать? — пролепетал Виктор.

— Ты кто? — строго спросил Свиридов. — Комсомолец? Ну, то-то! — Он опять прислушался, потом сказал: — Я, ребята, сейчас за крепильщиком побегу, а вы подоприте кровлю.

— Как подпереть?

— А вот так! — Свиридов стал на четвереньки, упираясь руками о стойки, и спиною подпер кровлю. — Сможете так?

— Мы попробуем… — неуверенно сказал Андрей.

— А не убоитесь?

— Мы с ним ничего не боимся! — хвастливо сказал Виктор. Он вдруг повеселел. — Вы идите, дядя, — засуетился он. — А за нас не бойтесь, мы и не такое можем! — и он решительно подпер спиной кровлю.

— Ну вот, молодцы, герои! Ей-право, молодцы!.. — Он посмотрел, как они, уже оба, стоят на четвереньках, подпирая корж. — А я сейчас… в момент. Нет, молодцы ж! Об этом беспременно в газетах напишут! — и он торопливо пополз вниз.

Ребята остались одни. Некоторое время они молчали. Плотнее прижимались спинами к холодному и скользкому коржу. Потом Виктор прошептал:

— Слышишь?

— Да-а… — тоже шепотом ответил Андрей.

Им показалось, что трещать стало сильнее. Теперь, когда, затаив дыхание, они чутко прислушивались к тишине, они услышали все самые затаенные шорохи и вздохи шахты. Лава уже не играла, она пела на все лады.

Странное дело, мальчики совсем не испытывали страха. Теперь, когда стояли они лицом к лицу с настоящей опасностью, они ничего не боялись. Они даже и не думали о себе, застыв в неуклюжих и некрасивых позах. Успеет ли Свиридов? Спасут ли лаву?

И если в Викторе еще бродили смутные мысли о геройстве их поступка — "вся шахта узнает… а может, и в газетах напишут… а если придавит — так похоронят, как героев, с музыкой…", — то Андрей ни о чем подобном и не думал. Стоя на четвереньках, он впервые за эти дни почувствовал себя человеком: он не боялся, он был спокоен, он делал нужное шахте дело, он был доволен.

Только спина уже ныла, и затекали ноги…

— Что-то долго он ходит! — сказал Виктор. Он нетерпеливо и неосторожно повел спиной, и от кровли тотчас же отвалился кусок присухи.

— Осторожней, ты! — зашипел на него Андрей, и Виктор опять замер.

Бесконечно, томительно долго текло время. Не забыл ли о них Свиридов? Сам спасся, а про лаву забыл…

И вдруг они услышали шум внизу. Они прислушались: это ползли люди. Уже слышны были голоса; вот где-то во тьме блеснул глазок лампочки… Вот еще… Вот ближе…

Первым появился в забое Свиридов. Он осветил ребят светом своей лампочки и ликующе закричал:

— Держат!

Отовсюду подползали люди…

— Держат! — опять закричал Свиридов, и долго сдерживаемый хохот вдруг, как вопль, вырвался из его груди. — Держат! Ой смерть моя" ой, шахтеры, — задом кровлю держат!

Ему ответил яростный взрыв хохота. Казалось, от этого регота многих могучих глоток лава задрожала и закачалась; вот рухнет кровля, так бережно оберегаемая нашими мальчиками. И ребята невольно попятились, защищаясь от этого хлесткого и злого, как ливень, смеха. Они уж догадались, что их разыграли.

А к ним все ближе и ближе подступали хохочущие люди, каждому хотелось самому разглядеть героев лавы, которые… хо-хо-хо! — задом кровлю держат. Со всех сторон окружали ребят желтые, волчьи глаза лампочек, словно настигала их стая волков. Лиц не было видно, — только рты, разверзшиеся в хохоте, как пасти… Стало страшно…

И вдруг чей-то сильный, властный голос перекрыл хохот и шум:

— А ну, прекратить! Прекратить, говорю я вам! — сердито крикнул он. — Барбосы вы, совести в вас нет! Вы над кем смеетесь, сукины вы сыны?!

— Да ты что, Прокоп Максимыч! — еще трясясь от смеха, пискнул Свиридов. — Это ж новичкам крещение, святое крещение, святая купель…

— А, так это ты, Свиридов, твоя работа? — обрушился на него Прокоп Максимович. — Сам-то давно ль не новичок? Ишь, кулацкое отродье, и откуда только вас черти понанесли сюда! Ты погоди мне!

— Да ты что, Прокоп Максимыч, ты что, бог с тобой! — уже испуганно забормотал Свиридов.

— Тебе кусок хлеба тут дали, ты и — нишкни! И залезь в нору, чтоб тебя слышно не было. А ты вот что! Ну, погоди! — погрозил он ему лампочкой. — А вы тоже хороши! — обратился он уже ко всем, — Обрадовались. И ты тут, Логунов? Ай-я-яй, самостоятельный вроде человек…

— Да ты погоди, ты постой, чего в самом-то деле!.. — раздались смущенные голоса. — Шутка ведь это, шутейное дело…