Но Дашке, что она там ни думай, понравилась избушка Петра. Порядок, чистота — не в каждом деревенском доме такое встретишь. Кровать в углу аккуратно застлана, стол хоть и под старенькой, вытершейся по углам клеенкой, тоже в порядке содержался. Печка, это она сразу заметила, недавно побелена, да не как-нибудь, а с синькой, опытной рукой: слой ровный, без полос и подтеков, без пятен на чугунной плите.

«Уж не баба ли какая к нему наведывается? — весело подумала Дашка, теперь уже с искренним любопытством присматриваясь к Петру Шалыгину. — А что, мужик он молодой, здоровый... Сколько же ему лет? — Дашка задумалась и вспомнила, что когда она пошла в восьмой класс в Ельчанск (в Снегиревке была семилетка), Петр уже поселился здесь и иногда подвозил их на своей лошади до Осиновой релки. — Лет тридцать, не меньше, — решила Дашка и стала внимательно перебирать снегиревских вдовушек, могущих заглядывать к Петру на огонек. Однако перебрав всех по порядку, она достойной кандидатуры не нашла и еще больше залюбопытствовала. — А может, из Ельчанска кто набегает? Ведь живой мужик, на улице такие не валяются. Ишь, и занавесочки на окнах, и половичок у порога. Пусть он сороке на березе говорит, что сам свою берлогу обиходил, а я такие сказочки уже слышала...»

— Давай ужинать, — перебил Дашкины мысли Петр Шалыгин, вываливая картошку из кастрюли в большую алюминиевую чашку.

— Мне бы это... прогуляться, — Дашка растерянно уставилась на Петра, не зная, как показать ему свое желание. Но он быстро догадался, достал из загнетка ее валенки и поставил у топчана.

— Как выйдешь, сразу за сарайкой, — кратко объяснил Петр. — Возьми фонарик.

И только теперь, с фонариком в руке пробираясь за сарайку, Дашка поняла, от какой беды нынче спаслась. Плотной жесткой стеной двигалась огромная масса воздуха, с силой ударяясь в постройки, свирепея от неожиданной преграды, подвывая и беснуясь, крутилась эта масса во дворе, хлестала по окнам и в двери. Дашка, пряча лицо от секущего снега, с веселым ужасом представила себя среди мари и, вздрогнув, прониклась невольной благодарностью к Петру Шалыгину.

В дом она влетела так, словно бы за ней кто гнался, и, не снимая полушубка, бросилась к жаркой плите, дрожа от холода и запоздало пережитого страха. Прислонившись спиной к дымоходу, жадно вбирая в себя тепло, она восторженно сказала Петру:

— Вот это свистопляска на улице!

Петр, листавший за столом отрывной календарь, вопросительно посмотрел на нее.

— Б-р-р! — Дашка сжала кулачки и потрясла ими у себя перед грудью.

— Метет, — спокойно подтвердил Петр Шалыгин, — об эту пору завсегда так. — Он нашел нужный листок и, что-то прочитав там, обронил Дашке: — Картошка стынет.

Она села к столу. К картошке Петр выставил соленые грузди и большой кусок вяленой кеты. Не забыл он о луке и даже газету вместо салфетки положил перед Дашкой.

«Ишь ты, — опять удивилась Дашка, — как в высшем обществе принимает. Сюда бы еще суфле-муфле да двести коньяка. Вот тебе и Петря Шалыгин, глухарь лесной».

— А ты? — Дашка показала Петру на стол.

— Я уже поужинал, — отказался Петр.

— Ага, — усмехнулась Дашка, — мы на ночь глядя не кушаем.

Бесшабашное веселье и лихость вновь накатили на нее. В такие минуты Дашка Колчина становилась или очень опасным, или совершенно необходимым в компании человеком, смотря какое настроение у нее было. Именно в такие минуты она бывала особенно обольстительна, знала это и умело пользовалась.

— А что, Петра, выпить больше нет? — Дашка постучала вилкой по пустой кружке и выразительно посмотрела на Шалыгина.

Петр удивленно нахмурился, потом полез в настенный шкафчик и достал бутылку перцовой. Поставив бутылку перед Дашкой, он было вновь принялся листать свой численник, но она громко постучала кулаком по столу, и когда он поднял голову, потребовала вторую кружку.

— Не пью, — коротко и, как показалось Дашке, с раздражением ответил Петр.

— Ну и черт с тобой! — вдруг разозлилась и Дашка, — на ночь они не кушают, водки не пьют, женщин не принимают...

Она насмешливо и язвительно посмотрела на Петра Шалыгина, подцепила вилкой полненький груздь и выпила.

III

Дашка долго ворочалась на топчанчике, уютнее устраиваясь под овчинным полушубком, крутя так и эдак жестковатую подушку. На предложение Петра занять койку она демонстративно отказалась, не простив ему одиночества за вечерним столом.

«Пень лесной, колпак глухой, — сердито думала Дашка, сунув сложенные вместе ладони под горячую щеку. Другой бы тут бесом закрутился, на печку задом от счастья сел, а ему хоть бы хны. Деревяшка какая-то бесчувственная... Ишь, завалился себе и спит, как барсук в норе. — Она прислушалась, но лишь ветер подвывал в трубе да противно скрипела ставенка, а Петра не было слышно. — Помер, что ль? Или притворяется? Эх, дура, надо было сразу же ехать в Ельчанск. Три-то версты да на лошади... Уж Гошка бы встретил, не обидел, отдельно спать не положил. — Дашка тихо засмеялась, представив, как лежат они с Гошкой отдельно. — Этот на одной ноге зайца обгонит, даром что ласковенький да робкий на первый взгляд».

А за стенами избушки бог знает что творилось, свистопляска какая-то, и Дашке одиноко и тоскливо лежалось на твердом топчанчике. Полушубок все куда-то уползал, подушка норовила на пол свалиться, а тут еще и пить захотелось, спасу нет.

Дашка поднялась с топчанчика, осторожно пошла в угол, где стоял бачок с водой, напилась и замерла среди комнаты, сладко, со стоном потянувшись, раскрылив над головою круглые белые руки.

— А вот мы сейчас посмотрим, — шало пробормотала она и глухо засмеялась, глядя в тот угол, где бесшумно, словно его там и не было, лежал Петр Шалыгин, — посмотрим, как ты завертишься, голубок ситцевый. Знаем мы вас, тихих да смирных. Все одного хочете, все из-за одного живете...

Так, подбадривая себя собственным голосом, она шагнула к постели Петра, криво усмехнулась в темноте и решительно ухнулась в постель.

— Вот так, Петра, роста два метра, — насмешливо сказала ему, уверенно натягивая на себя одеяло, — сейчас будем смотреть, как ты затанцуешь.

Но Петр Шалыгин против всякого ее ожидания молча подвинулся к стене и отвернулся. Странным это показалось Дашке, странным и непонятным: от живой-то бабы мужик морду воротит? Да что она, с изъяном каким? Или у него глаза повылазили? «А вдруг, — Дашка похолодела от догадки, — не может быть. Такой здоровый мужчина, в тридцать-то лет! Ну, в детстве корью переболел, осложнение на уши пошло, так что с того? Ведь на уши!»

Дашка, покорно и выжидающе лежавшая на спине, крутнулась на бок и вопросительно уставилась на смутно белеющие в темноте лопатки Петра Шалыгина. Теперь, наконец-то успокоившись, она услышала его тревожное, прерывистое дыхание и вдруг прониклась доброй бабьей жалостью к нему. «Один-то одинешенек он здесь, — думала Дашка, — и постирай себе сам, и поесть приготовь, и в избушке приберись. Легко ли? А она-то, дура толстогубая, ничего, кроме мужика, в нем не увидела. Господи, ума ни на копейку... Это сколько же лет он так мыкается? Раз в неделю покажется в селе, продуктами запасется и нет его, и никто не вспомнит о нем, пока снова не приедет. Много ли она думала о Петре Шалыгине до этой ночи? Да совсем не думала... До него ли, если кругом...»

Дашка, окончательно растревожив себя мыслями, неожиданно всхлипнула и, протянув плавную руку, легонько тронула волосы Петра. Ознобно вздрогнула от этого прикосновения и вдруг ткнулась лицом в его теплую спину, скользнув рукой под тяжелую голову и прикрыв глаза бессильными веками.

— Петра, голубчик, — севшим голосом прошептала Дашка.

Но холодно и бесчувственно лежал возле нее Петр Шалыгин, так холодно, что она невольно отстранилась, потом медленно поднялась и села в постели, обняв колени руками и положив на них голову. «Что же это, — вспугнуто думала Дашка, — что я вытворяю? Или перепила сегодня? Да где уж там, воробью голову не вскружишь от моей выпивки-то».