— Вот чертенок! — усмехнулся дядюшка Цан, заметив Студента. — Кормил, кормил, баловал его, а он цап меня за руку… Больше не будет, мерзавец этакий…

На тыльной стороне руки дядюшки Цана была прочерчена тоненькая, с сантиметр длиной царапина.

Смешанная волна страха, отвращения и жалости окатила Студента.

— Я позже зайду, — глотая комок в горле, произнес он и выбежал из комнаты.

Вслед ему долетели прерывистый, леденящий смешок и слова:

— Крови испугался? Слабак…

Олег, к счастью, оказался у себя. Плюхнувшись на стул, Студент сбивчиво, волнуясь, рассказал ему об увиденном.

Спокойно выслушал его Олег и сказал неожиданное:

— Примите все как есть. Дядюшка Цан — обаятельный человек и сладострастный садист. При одном упоминании его клички — Крест — у многих наших мороз по коже продирает… У него ведь на счету десятки жизней, но, представьте себе, ни одной оставленной улики — профессионал высочайшего класса… Признаюсь, что мы его пожалели, спрятали, когда он отправил на тот свет одного дотошного сыщика… Что поделаешь, любит он выращивать кипарисы…

— Какие кипарисы? — удивился Студент.

— Дерево такое есть. Символ траура… Но мы не раскаиваемся, работает он у нас блестяще… А кличку Крест ему дали за наколку на груди. Воры это слово расшифровывают так: «Как разлюбить, если сердце тоскует». Я не знаю, о какой любви идет речь — к женщине или к трупам… Вот так-то, Студент… Теперь вы слишком много знаете… Но этого не знает Граф и не должен знать, поняли?..

С тех пор Студент реже заглядывал к дядюшке Цану, прохладнее, сдержаннее стал относиться к нему. Но дядюшка Цан, казалось, не замечал этого…

…Воспоминания остались где-то позади, когда машина подъехала к зеленым воротам с двумя красными звездами.

Бордовый пропуск, который протянул хмурый шофер долговязому, сутулому охраннику в солдатской форме, произвел неожиданный эффект. Тот вытянулся в струнку, отдал честь, уважительно скосив глаза на штатского пассажира. «Знай наших», — самодовольно подумал Студент.

Впереди расстилалось широкое поле военного аэродрома. У открытого люка грязно-серого самолета приветственно махал им рукой дядюшка Цан.

— У нас большая радость. Мои ребята Катеньку нашли… — заговорил он возбужденно, обняв Студента, — Я хотел сам лететь с Графом… Но… В общем, ты летишь… Уж постарайся, ладно? — Он незаметно сунул ему в карман пистолет, подтолкнул к открытому люку. — Чтоб они живыми, здоровыми и веселыми вернулись… На тебя надежда…

В широком отсеке самолета вольготно откинулись шесть синеватых кресел, самодовольных, пышных, точно выкроенных из кожаных перин. Студент погрузился в ласковую глубину одного из них, затаил дыхание от удовольствия.

Вошел Граф, и тут же оглушительно взревел мотор, устрашающе загрохотало, заскрежетало все вокруг, готовое вот-вот рассыпаться обломками. Ожившая, разъяренная от нетерпения махина содрогнулась, медленно, нехотя, потом быстрее, торопливее запрыгала по кочкам. Студент вцепился в подлокотники кресла, всем телом ощущая противное содрогание.

Наконец самолет оторвался от земли и словно завис на месте: в иллюминаторе замелькали убегающие вершины деревьев.

Граф с закрытыми глазами сидел рядом. Острый прямой нос, сдвинутые вниз брови, прочерченные опытным гримером глубокие старческие морщины вокруг рта, на лбу, искусно скроенный парик — волнистые седые волосы. Что-то сильно тревожило его: сжатые губы нервно подрагивали, дважды их тронула скупая горькая усмешка, но выглянувшие зубы, как бы в наказание за неуместные усмешки, сдавили нижнюю губу так, что она побелела.

— Первый полет?

Студент удивился, что сквозь этот адский шум может пробиться человеческий голос.

— Первый… Спасибо вам!

И снова удивился: его услышали.

— Мне? За что?

— Ну… Что доверили… Что взяли с собой… Я не подведу… Увидите…

— Надеюсь…

Странное чувство испытывал Студент. Граф вроде бы говорил не с ним, а с кем-то другим, кого видел закрытыми глазами.

— Довольны работой у нас?

— Да, очень… Я бы мог больше…

— Не спешите, — остановил его Граф. — Вам еще надо узнать мир, в котором мы живем… Я ведь странный человек, не к деньгам стремлюсь… Меня привлекает сам процесс игры, схватка с равными. Жажда власти — худшая, позорнейшая из человеческих страстей… Она вытравила из человека чувства достоинства, чести, гордости. Люди разучились смотреть друг другу в глаза. Герои превратились в трусов, чтобы тихонько отсидеть свою жизнь в уголке, умные стали играть роль глупцов, чтобы их уважали начальники, а зрячие прикинулись слепыми, чтобы не стать свидетелями…

Голос его звучал, как всегда, убежденно и твердо, но в непривычно долгих паузах явно проскальзывало шаткое сомнение в сказанном, он не ставил точек после законченных фраз, а ждал возможного несогласия, прекословия. И Студент догадался, что эти раздумья обращены не к нему, а к ней, к его Катеньке… Это была мучительная репетиция… Неужели всемогущий Граф опасается ее отказа?..

— Вы даже представить себе не можете, Студент, каким изгоем я чувствовал себя среди этих людей, — продолжал тем временем Граф. — Мотался, как перекати-поле, никем не узнаваемый. Каждый раз, когда власти мне, герою войны, милостиво бросали спасательный круг, я отталкивал его, видел, что это не спасательный круг, а жесткий, тугой ошейник… Долго, бессмысленно плавал я в людском море, пока не нашел единственно подходящую мне профессию… Теперь я ничему не верю…

— Как же человеку без веры жить?.. — осторожно спросил Студент.

И тут же заюлило где-то внутри тревожное сомнение: стоило ли так прямо оспаривать то, что Граф решительно отвергал?

— Вера у человека должна быть, — успокоенно выдохнул Граф, словно убедившись, что не обманулся в этом парне. — Самая привлекательная — христианская вера, она предлагает райское бессмертие в будущем… А самая надежная — вера в себя, которая дает возможность хорошо жить сегодня. Что касается вашей веры… — он скосил глаза на Студента, помолчал. — Я боюсь, что у нашей бедной России пока есть только прошлое… Будущего не вижу…

— Еще одно несогласие можно высказать? — более уверенно произнес Студент.

— Прошу вас. Смелее…

— А как вы относитесь к христианской заповеди «Не укради»? — спросил Студент и поразился своей дерзости.

Однако и этот вопрос Граф принял доброжелательно.

— Вы затронули самое больное, что меня волновало долгие годы. Поверьте, мой высший нравственный эталон — Нагорная проповедь Иисуса Христа, и я стремлюсь во всех своих делах руководствоваться христианскими заповедями. — Он слегка подправил пальцами парик, искоса глянул на Студента. — А вы, наверное, руководствуетесь моральным кодексом строителя коммунизма?

Зачет сдавал, — как бы оправдываясь, откликнулся Студент.

— Похвально! Значит, вы знаете, что основные постулаты кодекса взяты из Нагорной проповеди Христа?

На лице Студента отразилось изумление.

— Да-да… Можете проверить. И не только в этом проявился беззастенчивый плагиат большевиков. Они во всем подражают Церкви…

Студент слушал его пораженный.

— Христианские заповеди прекрасны, надо им следовать, но в жизни они далеки of нас, как небесные звезды. Опустишь взгляд к земле — и забываешь о них. С небес доносится «Не убий!», а на земле ни на час не прекращаются войны, людей убивают и физически, и морально. Вы говорите: «Не укради!», я добавляю: «Не пожелай ничего, что есть у ближнего твоего», «Не прелюбодействуй!», «Не произноси ложного свидетельства!»… Святые заповеди. Скажите, а как и за счет кого живут наши властители?.. Они просто создают законы, по которым можно открыто обворовывать своих подданных… Неразумная людская стихия распяла на кресте Богочеловека, а ваши идеологи распяли на кресте Бого-человечество и держат сейчас всех в большевистских молельнях, потрясая у выходов каменными топорами. Не будьте наивны, Студент, не заглатывайте яркие приманки… Любой человек, даже если он несет в душе веру, не может противиться своей генетической наследственности — хорошо поесть, выпить, соблазнить очаровательную женщину… О заповедях он думает только в храме, а сойдя с паперти, забывает о них — так много вокруг прелестных греховных искушений. Вот вы, теоретически постигший высокую коммунистическую мораль, почему согласились прийти к нам?