— Не укусит? — спросил Володя. Он с детства боялся собак.

— Своих не трогает, — улыбнулся старшина, и пояснил задачу: — Пока твои коллеги занимаются общественно полезным трудом, тебе прядется навести порядок в семейном общежитии… Значит, так: от первой камеры до десятой. Тут немного. Примерно три сотых гектара… Откуда начнешь?

— Откуда угодно. — Володя отвернулся. Его душили слезы. Он, заслуженный лесоруб, должен мыть вонючие камеры. Легче, пожалуй, удавиться. Но что делать, надо мыть. Это не на участке, где можно поспорить с любым начальником, покачать права. Тут не покачаешь…

Давно, со времен военной службы, не занимался Сидельников этим грязным делом. Да и в армии — только на первом году. Потом кончил полковую школу, стал младшим сержантом и сам руководил уборкой помещений…

Полы в камерах были бетонными, шершавыми, тряпка скользила плохо, да и события минувшей ночи порядком истощили физические и духовные силы: таким вялым и раздавленным Володя себя не помнил. Сцепив зубы, он принялся драить и омывать из крана замызганный унитаз, возвышавшийся в углу камеры…

К десятой камере он добрался, когда бельмо маленького окошка уже не подавало уличный свет. Старшина зажег электрический. Пристроенная под потолком лампочка в металлической оплетке походила на поблекший от дорожной пыли цветок одуванчика; не то от этого грязного света, не то от напряжения и похмельной тошноты у Володи Сидельникова рябило в глазах.

Володя вымыл ведро, швабру, долго полоскал руки (ему все казалось, что они недобро пахнут) и объявил дежурному, что задание выполнено.

— Полегчало? — иронически улыбнулся старшина, и пояснил: — С похмелья, гражданин Сидельников, надо потрудиться до седьмого пота. Пот выгонит из организма все отработанные шлаки, всю дрянь, какая попала в кровь с водкой… Почему, скажем, интеллигенция мучается с похмелья сильнее? Да потому, что за письменным столом много не попотеешь… Теперь отдохни до ужина. Потом посмотришь кино… с коллегами. — Старшина проводил Володю в четвертую камеру и запер на ключ.

Сидельников упал на нары, спрятал голову в полушубок и тут же задремал. Очнулся он от стука в двери и громких голосов.

— С пополненьицем, братва, — сказал кто-то над его головой. — Рабочий класс или прослойка?.. Сразу видно, воспитанный человек: занял местечко с краю…

Володя поднялся, сел на нарах, свесив отяжелевшие ноги, вяло оглядел «коллег». Их было пятеро. Они принесли с одеждой свежего воздуха, отчего, казалось, стало легче дышать.

— Судя по костюмчику, придурок, — проговорил плюгавый мужик в ватнике и непомерно больших валенках.

— Тебе какое дело до моего костюма? — зло зыркнул на него Володя. — Может, дать поносить?

— Давай, — по-лошадиному заржал плюгавый.

— Я одному дал — до сих пор горбатым ходит, — с угрозой сказал Володя. «Коллеги» как-то сразу притихли. Сидельников встал и важно прошелся по камере, разминая ноги. Он не раз слыхал от бывалых людей, что в подобных заведениях надо вести себя дерзко даже с самыми сильными и наглыми, только тогда тебя будут уважать. Он окинул взглядом присутствующих и убедился, что среди них не было не только сильных, но даже сколько-нибудь равных ему; все, как на подбор, дохлые, замызганные, видимо, как заметил судья, алкоголики с большим стажем, истощенные бочками и цистернами выпитого за свою жизнь.

— Тимоха пошутил, — примирительно произнес тот, что первым поинтересовался социальным положением Сидельникова. Это был сравнительно молодой альбинос с дебильным лицом и выпученными глазами.

— А ты, Холостяк, почисть новичку ботиночки, — обиженно сказал Тимоха. — Они у него запылились… вот и почисть…

— Замолкни, — цикнул Холостяк. — У человека плохое настроение. Человек попал в неволю на… сколько суток? — Он смотрел на Сидельникова в ожидании ответа.

Володя снова прилег на свой полушубок, ответил с некоторой небрежностью:

— Червонец…

— Десять суток — не десять лет, — успокоил его Холостяк. — Пролетят — не заметишь… А за что?

— «Чародеям» поддал в ресторане…

— Это кто такие? — поинтересовался степенный мужик солидного возраста. Он, как только пришел, лег, не раздеваясь, на нары и лежал молча, неподвижно глядя в серый потолок…

— Музыканты из ресторана «Центральный»…

— Их всех, падлов, передавить надо, — зло обронил Тимоха. — И на хрена ты в ресторан поперся? Негде разве выпить?! Там же семь шкур дерут. В магазине взял два «фауст-портвейна» — трешка. Это, считай, полных полтора литра. Вещь! В ресторане за такие деньги и сто пятьдесят не выйдет… Да. Ресторан для фраеров и дураков…

— Я дома пил, все одно тут оказался, — сказал Холостяк.

— Ты ж сам старался, — напомнил степенный мужик.

— Верно, старался… Давно мечтал холостяком быть… Нарежусь, бывает, до упора, явлюсь домой, начинаю Машке права качать. Молчит, дура. Или, хуже того, ублажает: «Васенька, миленький, ложись поотдохни. Ты ведь у меня умненький. Умный проспится, дурак — никогда…». Я ей пару пачек отпущу. Скривится — и опять же не пикнет. Хоть бы, думаю, паразитка, заорала, милицию вызвала, заявление написала депутату или в суд. Так нет! Всем хвалится: мы, мол, с Васенькой живем голубями, из одной тарелочки едим… А мне это — во! — поперек горла стоит. Но уйти не могу: причины нету. Без причины совесть не позволяет… — Он, видно, рассказывал эту историю не один раз, все знали се назубок, оттого и прозвали альбиноса «Холостяком».

— Все ж своего добился, — сказал Тимоха. — Упекла она тебя…

— Ну! Теперь выскочу вольной птицей. Жениться больше не буду. Кому они нужны, бабы? С ними одни неприятности. Сам живи себе по усмотрению и желанию… Верно я говорю, Чародей?

— Тебе точно бабы не нужны, — отозвался Володя. — Ты, видать, не бабник. Ты алкоголик… с большим стажем…

На нарах дружно смеялись. Чувствовалось, что «коллеги» проникались к новичку уважением. Володю это не очень радовало, но он понимал: иначе здесь нельзя.

Дверь отворилась: в камеру подали еду. «Клиенты» быстро разобрали миски с каким-то непонятным варевом. Володя к своей пайке даже не притронулся.

— Брезгуешь, что ли? — поинтересовался Тимоха, выждав некоторое время.

— Ешь, — разрешил Володя. — Закусывай впрок. На воле ведь «фауст-портвейны» мануфактурой загрызаешь…

На нарах опять засмеялись. А Володя накрылся полушубком и отвернулся, чтобы не видеть «клиентов», не слышать ничего, переживать свой позор в одиночку…

И потянулись для Володи Сидельникова долгие, серые, мучительные дни, почти ничем не отличающиеся один от другого: в шесть подъем, утренний туалет, хлеб и кружка чая с двумя кусочками рафинада, построение в зоне, распределение на работу, долгий и нудный день, возвращение в камеру, вечерние щи и каша, осточертевшая болтовня «коллег» об одном и том же в разных вариациях, неглубокий сон на жестких нарах в одежде, которая, казалось, уже срослась с телом.

Обитатели четвертой камеры, прозванные после появления Володи «чародеями», изо дня в день получали наряд на очистку снега и льда, как правило, в центре города. «Хорошо, что меня здесь никто не знает, — думал Володя. — Если бы кто знакомый увидел — погибай от стыда». Ему все же казалось, что любопытные прохожие смотрят на него не так, как на остальных «коллег». Кримпленовый костюм его нисколько не помялся. Правильно говорила Зина: хоть спи в нем — ничего не сделается. Вот и проспал Сидельников в костюме уже восемь суток, а стрелки на брюках как были, так и остались чин-чинарем.

Девятый день своего срока Володя трудился вблизи родной руководящей организации: команда «чародеев» получила наряд расчищать площадку и скверик у старинного двухэтажного особняка с вывеской «Саверлеспром». Площадкой у здания начинался сквер, рассеченный тремя радиальными аллеями. С осени аллеи никто не чистил и угадывались они по рядам деревьев, фонарным столбам и кое-где проглядывающим из-под снега садовым скамейкам.

Конвойный разбил команду на три звена: по два человека на аллею. Сидельникову в напарники достался Холостяк, который много рассуждал, но мало делал. Приходилось фактически работать за двоих.