Глава третья

Комков стал лекарем поневоле. Сперва санитаром во взводе числился Сазонов. Вероятно, потому, что у него была аптечка, предусмотрительно захваченная с катера. Однако вскоре выяснилось, что о медицине мичман имеет самое туманное представление.

Сашок, чистивший рыбу, порезал руку, и Сазонов взялся перевязывать его. Он делал это так неумело, что Комков, наблюдавший со стороны, не выдержал.

— А ну, дай-ка я, — сказал он, подходя и легонько оттирая мичмана плечом.

Сазонов уступил без возражений. Он прекрасно понимал, что санитар из него никудышный.

Бинтовал Комков быстро и ловко. Повязка ложилась ровно, слой за слоем, без морщинки. Надорвав бинт и завязав его бантиком, он слегка отстранился и полюбовался своей работой.

— Морской порядок на полубаке. — Комков подмигнул стоявшему неподалеку Семенычеву. — Ну, гуляй, малыш! — Он толкнул Сашка в бок. — До свадьбы заживет.

Сашок улыбнутся и уважительно спросил:

— Вы, наверное, на медицинском учились?

— Угадал. — Комков убрал остатки бинта. — Кончал академию. Да не где-нибудь, а в морской пехоте. Дошло?

— Кончай базарить, — спокойно перебил подошедший Мантусов. Он внимательно осмотрел повязку и одобрительно хмыкнул. — Годится. — Покосился на Комкова и, как всегда растягивая слова, сказал: — Ну, вот что, будешь пока за санитара.

Яшка попытался возразить, но Мантусов нахмурился.

— Что, я неясно выразился? — спросил он, не повышая голоса.

— Понятно, — ответил Комков.

Чистивший в сторонке картошку Шумейкин ухмыльнулся:

— Гляди, братва, новая медсестричка объявилась.

— Не медсестра, а медбрат, — подал голос Пономарев.

— Ни, — вмешался Семенычев, — лекарь — оно правильней будет.

Комков обвел взглядом стоявших вокруг десантников.

— Ну, погодите, дьяволы! — Он шутливо погрозил пальцем. — Попадетесь мне теперь в руки. Каждому слоновую дозу касторки пропишу.

Следующим пациентом Комкова стал раненый японец. Семибратов распорядился помочь ему.

Комков осмотрел раненого, пощупал лоб, посчитал пульс. Второй японец наблюдал за ним враждебно и недоверчиво. Но когда Комков, достав свежий бинт, начал осторожно перевязывать рану, японец суетливо бросился помогать ему.

Прошло несколько дней. Комков продолжал следить за раненым, делал перевязки. Второй японец теперь встречал его заискивающим взглядом и все время что-то старался объяснить. Ничего не понимая, Комков лишь успокоительно похлопывал японца по плечу.

А японец не отходил от раненого, то и дело менял ему мокрую тряпку на лбу, поправлял циновку, кормил. Пытался даже свою еду отдать товарищу. Но тот уже вообще перестал есть.

Семибратов не без удивления наблюдал за японским солдатом. Вражеская армия всегда представлялась ему сборищем людей, обособленных друг от друга, живущих по принципу: человек человеку — волк. А тут он видел совсем обратное. Японец самоотверженно и совершенно бескорыстно ухаживал за раненым товарищем. Это заставляло задуматься. Рушились прежние представления, оказавшиеся слишком примитивными.

Несколько раз Семибратов пробовал заговорить с пленными. При подготовке десанта их начали учить японскому языку. Но курс обучения был слишком коротким, и им сказали: «Остальное постигнете на практике». В памяти осталось всего лишь несколько слов: арисаки — винтовка, доодзо — пожалуйста, гета — обувь, фуросики — платок. С таким скудным словарным запасом было невозможно вести беседу. Японец старался вникнуть в то, что говорил русский офицер, но, ничего не понимая, лишь виновато улыбался. После долгих усилий Семибратову удалось узнать, что солдата зовут Киити Ясуда, а родом он с Хоккайдо.

На пятый день раненому сделалось совсем худо. Он уже не стонал, как раньше, не вскрикивал и не пытался вскочить. Прежде хриплое, с надрывным кашлем дыхание стало почти неслышным. Японец лежал тихо-тихо, и только капельки пота, блестевшие на острых, покрытых болезненным румянцем скулах, свидетельствовали о том, что человек еще жив.

Осмотрев утром раненого, Комков огорченно покачал головой. Перехватив тревожный взгляд Ясуды, сидевшего рядом, он насупился и со вздохом заметил:

— Вот какой компот получается, брат Ясуда. Как бы свечку не пришлось ставить. Как, по-вашему, будет бог?

Японец сложил руки, посмотрел на Яшку с мольбой.

— А-а… Ничего-то ты не понимаешь, — досадливо отмахнулся Комков. — И кто только ваш язык придумал?

Ясуда что-то забормотал, показывая на раненого.

— Сам знаю, что помочь надо, — хмуро произнес Комков. — А как?.. Ну ладно, постой, попробуем еще…

Яшка вышел из казармы и, разыскав Сазонова, спросил, нет ли в аптечке стрептоцида.

— А поможет?

— Черт его знает! Я ж не медицинский академик.

Стрептоцид раненому уже не помог. Он умер на другой день. Семибратов распорядился закопать его на крутом берегу, где были прежде похоронены убитые японцы. Рыть могилу он послал Галуту, Шумейкина и Пономарева, назначив старшим Комкова. Шумейкин что-то недовольно проворчал, но вслух возражать не стал.

Грунт был каменистым, и они с трудом выдолбили в нем яму. Ясуда завернул своего товарища в шинель и бережно опустил в могилу. Затем взял в руки пригоршню земли, начал что-то шептать над нею бескровными растрескавшимися губами. Слезы сбегали по его впалым щекам и застревали в черной щетине подбородка. Потом Ясуда взял лопату и стал засыпать могилу. Комков хотел помочь ему, но японец покачал головой. Бойцы отступили, с сочувствием наблюдая за пленным. Подлинное человеческое горе не может не вызвать сострадания.

Обнажив голову, Яшка стоял в сторонке и думал: «Сколько их, безымянных могил, разбросано по земле-матушке? Где-то ведь ждут человека, надеются, верят. А его уже нет».

Ясуда зарыл могилу, медленно поднялся.

И тогда Комков поднял автомат.

— Дадим залп, други.

Шумейкин оторопело посмотрел на Яшку.

— Ты что, серьезно?

— Приготовиться! — вместо ответа скомандовал Яшка.

Галута, а за ним, помедлив, Пономарев подняли оружие. Шумейкин шагнул к Яшке.

— А ну, кончай выпендриваться! Над всяким гадом стрелять…

Комков даже не посмотрел в его сторону. Он мог бы, конечно, сказать, что признание мужества врага не умаляет заслуг победителя. Но вместо этого, кивнув в сторону могилы, тихо произнес:

— Он был солдатом и погиб в бою.

Глухо ударил залп трех автоматов. Эхо протяжно отозвалось в скалах. Комков поймал на себе взволнованный, благодарный взгляд Ясуды и решил: «Все правильно!»

Ночью разыгрался небольшой шторм. Волны сердито гудели в рифах. Но к утру ветер стих. Успокоившийся океан лениво плескался у берегов. Над горизонтом медленно вставало солнце. Вода, окрашенная его косыми багровыми лучами, стала желтовато-зеленой.

— Погодка в самый раз для плавания, — заметил Воронец.

После физзарядки и умывания десантники в ожидании завтрака сидели у казармы.

— А что, командир? Может, и в самом деле пойдем? — поддержал Воронца Мантусов.

Накануне они как раз говорили о том, что нужно обойти вокруг острова и детально его обследовать. Прочесывание окрестностей лагеря так ничего и не дало. Но не исключено, что где-то все-таки скрываются люди. Может быть, с моря их легче будет обнаружить. К тому же надо знать место, где живешь. Мало ли что случится!

— Гарна погодка, — протянул Семенычев, сидевший рядом на камне. — Только на лодочках и кататься.

Его слова возмутили Галуту.

— На лодочках барышень возят, пехота! А у нас шлюпка.

Семенычев не обиделся. Его вообще было трудно вывести из равновесия.

— Хай буде по-твоему, — миролюбиво сказал он, — А на ней втрех можно?

— Можно и втроем, — снисходительно пояснил Галута. — Только против хорошей волны тогда вряд ли устоит. Штиль требуется. Да и подконопатить ее не мешало бы.

— Верно он говорит, — подтвердил Сазонов. — Прежде чем идти вокруг острова, шлюпку надо привести в порядок.

— Вот ты этим и займись сегодня. Сможешь? — спросил Мантусов, поддевая носком сапога камень, лежащий на песке. Сапоги у Мантусова огромные: не сапоги, а сапожищи. На заказ шиты. Сорок шестого размера. И с обмундированием то же. Даже на бригадном складе не нашлось нужного размера.

— Что ж, можно попробовать, — согласился с Мантусовым Сазонов.

— Может, тогда после завтрака и возьметесь? — спросил Семибратов. — Помощники нужны?

— Пусть Галута при мне побудет. Он хорошо разбирается…

Ремонт шлюпки занял весь день. Пришлось укрепить шпангоуты, проконопатить, просмолить дно и починить румпель. Благо еще японцы позаботились об инструменте: в пристройке за казармой нашлись топоры, пила, молоток, смола.

Заканчивали работу уже под вечер. Сазонов смазал гнезда уключин и, стерев пятерней пот с лица, устало опустился на песок. Весь день он снова думал о Марфе. Руки хоть заняты, а голова нет. Мысли из нее не выкинешь, какими бы тяжкими они ни были. И эти думы утомили Сазонова больше, чем работа. Он чувствовал себя разбитым. Его не покидала тревога. Как она там? Что с ней? Может, полегчало? Доктор говорил, что операция пользу принесет. А он зря говорить не станет. Когда Сазонов по ранению приехал домой, с доктором у него состоялся откровенный разговор. Только лучше бы ему не знать той правды. Правда горше горького оказалась. И откуда только берется такая напасть? Может, на работе надорвалась Марфа? Двадцать три года прожили, двух сыновей вырастили. А тут, выходит, все: край жизни пришел…

Мысли Сазонова прервал крик. Из зарослей бамбука, тянувшихся вдоль берега, кто-то звал на помощь. Мичман перепрыгнул через поваленное дерево и, поудобней перехватив топорище, побежал на зов. У зарослей столкнулся с Комковым и Семенычевым. Они тоже еле переводили дух.

— Кажись, возле ручья… Оттудова звали, — сказал Семенычев.

— У какого ручья?