— Ты в своем семействе поначалу порядок наведи, — вдруг брякнул Евтей, найдя выход своему раздражению.

Савицкий на минуту замолк: одерживал закипевший гнев и обиду. А справившись, сказал с горечью:

— Злой ты стал, Евтей… Братом попрекнул. А то ж ты не знаешь, как у нас получилось… Без меня он вырос, я по войнам мотался, а он по макушовским пирам, а потом царь-батюшка на Турецком фронте лютость в нем поощрял, чином наградил. Теперь его к нам не вернешь, конченый… Зверь… Наших, Савицких, порода, ее не похилишь. Середки у нас не бывает. Один исход теперь Мишке — пуля…

Евтей вспомнил, как Михаил на той вечеринке у Макушевых грозился удавить Василия, покачал головой:

— Тогда поторопился бы трохи, а то кабыть он тебя первым…

Василий вздохнул, медленно почесал под усами.

— И так может быть.

Евтей краем глаза поглядел на него, подумал: "Сказать, не сказать про убийство? Нет, погожу…" И произнес вслух:

— Эге, ты, я вижу, сам расквашенный. Бирюка пригрел и ждешь, покуда он тебя цапнет.

— Покуда мать жива, не хочу его трогать… Ну да ладно… Не об этом сейчас сказ…

— Зачем до меня-то шел?

— Да вот за тем же. Узнать, с кем ты, атаман?

— С теми, кто за правду…

— Виляешь… Правду каждый по-своему понимает…

Попович усмехнулся, пощипывая кончики усов, потом посерьезнел, насупился.

— Будет уж нам. Чисто дети, играемся словами… Сам до тебя я думал итить… Халины да Полторацкие днями с городу оружие приперли, ружья под днищами, патроны в макитрах под яйцами. Кажись, и пулемет есть, разобранный.

— Знаю.

— О? Откуда?

— Девка Бабенковых прибегала, про Литвийку выпытывала, стосковалась, видать… Все и рассказала невзначай…

— Ага… На примету эту девку возьми, пригодится… Прямая она, да и отчаянная…

— Подумал уже…

— А я вот как атаман вам не сгожусь боле… Отатаманился…

— Чего так? — будто не догадываясь, о чем речь, спросил Савицкий.

— Халин с Полторацкими в Войсковой управе были, насчет Макушова удочку закидывали… Жменько надысь выехал, говорят, за бумагой… Назначать атамана будут… Не до демократии, не до вольностей теперь казачьих… Слышь, как контрреволюция обстановку понимает?

— Нда-а, попроворней нас действуют.

Василий думал, опустив на глаза набрякшие веки. Потом предложил:

— Круг завтра собирай, с обществом поговорим. Свою власть только Совету сдашь — на этом стой! Затем, собственно, и шел к тебе…

— Длинная ж разведка у тебя была…

Расстегнув бекешу, Савицкий подсел ближе к хозяину, начал выкладывать свой план завтрашнего круга. А, уходя, вытащил из кармана необъятных шаровар завернутую в носовой платок тоненькую книжечку, положил перед Поповичем.

— Почитай нынче…

Евтей дрогнувшими пальцами расправил замусоленную бумажную политурку и, далеко от глаз отодвинув книжку, медленно прочел едва заметную затертую надпись:

— "О задачах пролетариата в данной революции". Савицкий пояснил:

— Ленинские тезисы к VII конференции большевиков… Из Христиановского вчера керменист привез. Вишь, с самого апреля шла до нас…

…Поначалу все шло гладко.

Народ заполнил площадку перед правлением и церковный переулок. Пар из сотен ртов клубился густыми тучками, оседал на усах инеем. Казаки явились на крут наряженные по форме, с оружием. В проулке за их спинами теснились иногородцы в дубленых полушубках, в высоких шапках. Поодаль, у церковной ограды, цветистым гуртом стояли бабы; иные были с детьми, завернутыми по обыкновению в подолы полек. Девки лузгали семечки, стрекотали, как галки; им, никогда не бывавшим на сходах, все здесь было в диковину. Они теснились поближе к ограде — там была длинная насыпь земли, с которой лучше видно крыльцо правления. От бабьего гурта тянуло праздничным куличным духом — многие прибежали прямо от макитр с тестом, не успев обмыть рук, а лишь обчистив их мукой.

Гаша и Проська в обнимку стояли на самом высоком месте — на бугорке, где когда-то торчал прикол для коней. А недалеко от них, тоже обнявшись, стояли Мария Макушова и Липа Анохина. На них, единственных во всей толпе баб, были шляпки и короткие шубки, крытые черным атласом и отороченные пушистым лисьим мехом. Внимание девок двоилось — то на крыльцо, то в сторону Липы и Макушихи.

Прикрываясь концом пухового платка, Гаша тоном знатока говорила окружающим девкам и бабам:

— Городских барынек из себя представляют, а глянули б, какие нонче моды в городе… Эдаких шляп там сто лет уже не носют… Окажи, Проська, видела хочь одну такую?.. Курячьи гнезды — да и только.

На крыльце урядник прочитал списки десятников и дневальных на рождественскую неделю. Гаша за болтовней прослушала, освобождены ли от службы лучшие станичные гармонисты Федя Нищерет и Петро Григорьев — ведь без них праздник не в праздник будет!

— Чи Петра да Федьку заналыгачили? Не слыхали? — стала приставать она к бабам. Потом заметила, как начали приплясывать подмерзшие в своих тонких ботинках Мария и Липа, и принялась хохотать во все горло.

На крыльце появился дядька Василий Савицкий, по обычаю снял шапку перед обществом. Головой — черной, цыганской — чуть за узорчатый нашив крыльца не цепляется. Руку протянул — всех стоящих по правый бок загородил. Пар изо рта, как из банного оконца, валит. А голос пронесся над народом, густой и зычный:

— Граждане казаки! На ваше уважение ставится нынче вопрос о власти!..

— Почему не по чину круг открываете? — взвился из толпы, сгрудившейся вокруг Халина и Полторацких, тонкий и резкий, как звук пилы, голос.

— Дойдем и до чинов! Дай вступление произнести! — не сбавляя темпа, продолжал Василий. — По всей стране нашей, России-матушке, сейчас народ в Советы своих депутатов выбирает, власть им вручает…

— Наша сторона — Терек-батюшка! — снова крикнули с макушовской стороны. И тогда с противоположного края площади, где у правленческого плетня стояли сторонники Савицкого и Легейдо, раздался озорной окрик Ивана Жайло:

— Оглоблю тебе в дыхало! Заткнись!

Урядник из-за спины Василия погрозил ему рукояткой нагайки.

— Социалистическая революция дала народу право самим управлять государством…

— А мы не народ, мы — казаки! — снова с того же, с макушовского, края.

— Брешет тот, кто это гавкнул! — повышая и без того напряженный голос, крикнул Василий. — Вот с этого самого крыльца я много раз говорил вам, казаки, как произошло Войско Терское… Мы такой же народ, как и все прочие. И такой же нелад царит промеж нас: есть у нас богатеи, которые от жиру свиней каймаком кормят, а есть, которые к весне с голоду пухнут…

— Макушов вон размолом саман замешивает! — тонко крикнула из бабьего гурта низенькая, упрятанная в толстый полушалок Паша Дмитриева.

— Цыть, баба, голосу вам покуда не дадено! — одернули ее из толпы казаков.

— Брешешь, нонче революция! — озорно огрызнулась баба.

Круг глухо зашумел, задвигался.

— А раскладку реквизиций возьмите! Кто большую долю несет? Макушов, положим, или трудовые казаки, как Дмитриев, Жайло, Нищереты? Опять же они… Кому хужая земля при разделах достается? Опять же трудовым… Где ж оно, равенство казачье, о котором вам вон те кулаки зудят?!.. А как наши денежки войсковые тратятся? Вы знаете? Кто контролирует Войсковую управу… Не мы с вами, рядовые казаки… А денежки-то платим мы… А воинскую службу возьмите… Докуда и бедняк, у которого, кроме бабы да детишек, нема ничего, и богатей, у которого, положим, мельница на родниках да хоромы рубленые, одинаковую справу будут снаряжать?!

— Верна-а! — раздалось из задних рядов.

— Как на службу казака снарядишь, семье — хочь в петлю! Разор чистый!..

— А за мельницами когда надзор общество установит?!.. Дерут семь шкур!

— Макушов надысь по три копейки за пуд надбавил…

— Грабят средь бела дня, вражины!

— Нам бы по крайности хочь одну вальцовку для опчества?

— Ишь, чего захотел, голоштанник! А ахтамабиль тебе, как у наказного атамана, не подать?!