Кларк Эштон Смит

ПОСЛЕДНЕЕ ЗАКЛИНАНИЕ

Чародей Малигрис сидел в верхней комнате своей башни, выстроенной на коническом холме над сердцем Сузрана, столицы Посейдониса. Возведенная из темного камня, добытого из земных недр, крепкого и прочного, как легендарный адамант, эта башня нависала над всеми прочими, и далеко простирала свою тень на городские крыши и купола, подобно тому, как зловещая власть Малигриса простирала свою тьму на человеческие умы.

Теперь Малигрис был стар, и всего мрачного могущества его чар, всех ужасных или странных демонов под его властью, всего страха, что он вызывал в сердцах королей и прелатов, более не было достаточно, чтобы утолить черную скуку его дней. На своем стуле, сработанным из кости мастодонтов, со вставками ужасных загадочных рун из красных турмалинов и голубого хрусталя, он угрюмо смотрел через ромбовидное окно из красновато-желтого стекла.

Его седые брови были сведены в одну линию на коричневом пергаменте его лица, а его глаза под ними были холодными и зелеными как лед древних плавучих льдин; его борода, наполовину белая, наполовину тускло мерцающая черная, ниспадала почти до коленей и скрывала множество извивающихся змеей письмен, вытканных серебром поперек груди его фиолетовой мантии. Вокруг него были рассеяны все принадлежности его искусства; черепа людей и чудовищ; флаконы, заполненные черными или янтарными жидкостями, кощунственное использование которых не было известно никому, кроме него самого; маленькие барабаны из кожи стервятников и кроталы [1], сделанные из костей и зубов коркодрила, используемые в качестве сопровождения к определенным заклинаниям.

Мозаичный пол частично покрывали шкуры огромных черных и серебристых обезьян; а над дверью висела голова единорога, в которой обитал демон-фамилиар Малигриса, в облике коралловой змеи, с бледно-зеленым брюхом и пепельными пятнышками. Везде были сложены книги: древние тома, переплетенные в змеиную кожу с разъеденными патиной застежками, которые содержали ужасные знания Атлантиды, магические фигуры, черпавшие силу от демонов земли и луны, заклинания, которые преобразовывали или разлагали элементы; и руны из утраченного языка Гипербореи, которые, будучи произнесены вслух, были смертельнее, чем яд или мощнее, чем любое зелье.

Но, хотя эти вещи и сила, которую они содержали или символизировали, были ужасом для людей и предметом зависти для всех соперничающих чародеев, мысли Малигриса были темными, неумолимо меланхоличными и усталость заполняла его сердце, как пепел заполняет очаг, когда великий огонь умирает. Он сидел недвижимо и неуклонно размышлял, в то время как дневное солнце заходило над городом и морем вне города, било осенними лучами через окно зеленовато-желтого стекла, касалось его морщинистых рук своим призрачным золотом и зажигало рубины его колец, подобно демоническим глазам.

Но в его размышлениях не было ни света, ни огня; и отворачиваясь от серости настоящего, от темноты, которая приближалась, как неизбежное будущее, он брел назад среди теней памяти, словно слепой, который потерял солнце и везде тщетно ищет его. И все воспоминания времен, которые были полны золота и блеска, дней триумфа, которые были окрашены как жгучее пламя, багряный и фиолетовый цвет из роскошных имперских лет его расцвета, все они теперь были холодными, и тусклыми, и необычно увядшими, и попытка вспомнить это, была не большим, чем раздуванием тлеющих углей.

Затем Малигрис вернулся назад, к годам своей юности, к туманным, отдаленным, потрясающим годам, где, как далекая звезда, неизменным блеском все еще горело одно воспоминание — память о девушке Нилиссе, которую он любил во времена до жажды запретного знания, когда некромантическая власть вошла в его душу.

Он почти забыл ее за многие десятилетия, в бесчисленных заботах жизни, так причудливо разнообразной, настолько переполненной оккультными событиями и силами, сверхъестественными победами и опасностями; но теперь, при простой мысли об этом стройном и невинном ребенке, которая так нежно любила его, когда он также был молодым, и стройным, и наивным, и которая умерла от внезапной таинственной лихорадки накануне дня их свадьбы, мумиеподобный цвет его щек посетил призрак краски, и в глубине его очей появились искорки, похожие на свет похоронных свечей. В его грезах возникли невозвратные солнца юности, и он увидел заросшую миртом долину Мерос и поток Земандера, чьим вечно зеленеющим берегом он гулял вечерами с Нилиссой, наблюдая рождение летних звезд в небесах, потоке и глазах его возлюбленной.

Теперь, обращаясь к демонической змее, которая обитала в голове единорога, Малигрис говорил с низкой монотонной интонацией того, кто размышляет вслух:

“Змея, в годы перед тем, как ты пришла ко мне и поселилась в голове единорога, я знал девушку, которая была прекрасной и хрупкой, как орхидеи джунглей, и которая умерла, как умирают орхидеи … Змея, не Малигрис ли я, в котором сосредоточено мастерство всех оккультных знаний, всего запретного владычества, с властью над духами земли, моря и воздуха, над солнечными и лунными демонами, над живым и мертвым? Раз я так желаю, разве не могу я вызвать девушку Нилиссу, в самом расцвете всей ее юности и красоты, и призвать ее из неизменных теней скрытой гробницы, чтобы она предстала передо мной в этой комнате, в вечерних лучах осеннего солнца?”

“Да, хозяин”, ответила змея низким, но особенно проникновенным шипением, “Ты — Малигрис, и все чародейское или некромантическое могущество — твое, все заклинания, и чары, и магические фигуры известны тебе. Если ты так желаешь, возможно вызвать девушку Нилиссу из ее пристанища среди мертвых и созерцать ее снова, какой она была прежде, чем ее очарование познало хищный поцелуй червя”.

“Змея, хорошо ли это, подобающе ли это, что я должен вызывать ее таким образом? … Не будет ли никакой утраты, и не будет ли никаких сожалений?”

Змея казалась задумавшейся. Затем медленно и осторожно прошипела: “Это подобающе для Малигриса — сделать так, как он пожелает. Кто, кроме самого Малигриса, может решить, хороша или дурна эта вещь?”

“Другими словами, ты не будешь советовать мне?” это было настолько же утверждением, так и вопросом, и змея не снизошла к дальнейшим высказываниям.

Малигрис недолгое время размышлял, подперев подбородок сжатыми ладонями. Потом он поднялся, медленными, не привычными к быстроте и уверенности движениями, которые контрастировали с его морщинами, и стал собирать, из разных уголков комнаты, с эбеновых полок, из шкатулок с замками из золота, меди или электрума, различные принадлежности, которые требовались для его магии.

Он начертил на полу подходящие круги, и, стоя в середине самого большого, он возжег кадильницы, содержащие соответствующее благовоние, и начал читать вслух, из длинного узкого свитка серого пергамента, пурпурные и киноварные руны ритуала, который вызывает покойных. Испарения из курильниц, синие, белые и фиолетовые, поднялись плотными облаками и быстро заполнили комнату постоянно извивающимися чередующимися колоннами, среди которых солнечный свет пропал и сменился сероватым неземным отблеском, бледным как свет лун, которые восходят из Леты.

Со сверхъестественной медлительностью, с нечеловеческой торжественностью, голос некроманта продолжал читать нараспев, подобно священнику, пока свиток не закончился, и последнее эхо не уменьшилось и не стихло в глухих загробных отзвуках. Тогда цветные пары рассеялись, как будто убрали складки занавеса. Но бледный неземной отблеск все еще заполнял комнату, и между Малигрисом и дверью, где склонялась голова единорога, стояло привидение Нилиссы, как она стояла во времена перед своей смертью, немного склонившись, как овеваемый ветрами цветок, и улыбаясь с трогательной беспечностью юности. Хрупкая, бледная, и одетая просто, с цветами анемонов в ее черных волосах, глазами, которые содержали новорожденную лазурь вешних небес, она была всем, что вспомнил Малигрис, и его вялое сердце оживилось со старой сладостной горячкой, когда он рассматривал ее.

“Ты — Нилисса?” спросил он — “Нилисса, которую я любил в заросшей миртом долине Мерос, в золотые для сердца дни, которые ушли со всеми мертвыми эпохами в залив безвременья?”

“Да, я Нилисса”, Ее голос был тем чистым и журчащим серебряным голосом, который так долго отдавался эхом в его памяти …, Но, так или иначе, поскольку он пристально смотрел и слушал, здесь выросло крошечное сомнение — сомнение, нелепое не менее, чем недопустимое, но, все же, настойчивое: была ли в целом это та же самая Нилисса, которую он знал? Не было ли некоего неуловимого изменения, слишком тонкого, чтобы назвать или определить, не забрали ли время и могила нечто отсутствующее — нечто безымянное, что его магия не смогла возродить полностью?

Были ли глаза так же нежны, были ли черные волосы столь же блестящими, фигура столь же стройной и гибкой, как у девушки, которую он призывал? Он не был уверен, и за растущим сомнением последовала свинцовая тревога мрачным отчаянием, наполнившая его сердце мрачным отчаянием, словно пеплом. Его изучающий взгляд стал испытующим, требовательным и безжалостным, и, с каждой минутой, призрак все меньше и меньше был прекрасным подобием Нилиссы, каждую минуту губы и лоб были менее прекрасными, менее нежными в своих изгибах; стройная фигура стала худой, локоны — обычного черного цвета, а шея — просто бледной. Душа Малигрис снова заболела старостью, и безнадежностью, и гибелью его эфемерной надежды. Он больше не не мог верить любви, юности или красоте; и даже память об этих вещах была сомнительным миражом, вещью, которая могла быть или же не быть. Не было ничего кроме тени, серости и пыли, ничего, кроме пустой тьмы, холода и вцепившегося бремени невыносимой усталости, неизлечимого страдания.