«Десяти лет от роду[106], чтобы заработать на жизнь и уменьшить таким образом заботы бедной матушки, меня послали на прядильную фабрику, где стал связывать порванные нити на станках. На часть первого же недельного заработка я купил учебник латинского языка и в течение многих лет с неослабным рвением изучал латынь. Каждый день с восьми до десяти вечера я ходил в школу, затем до полуночи и даже еще позже сидел со словарем, если только мать не отбирала у меня книги. На другой день к шести утра я должен был идти на фабрику и оставался там до восьми с перерывом только на обед и ужин. Так я изучил большую часть классических авторов и в шестнадцать лет лучше, чем сейчас, знал Вергилия[107] и Горация[108].

Я глотал все научные книги, что попадались мне под руку, кроме романов: вымыслы я не любил — особенно рассказы о путешествиях, которые были для меня наслаждением. Отец, считавший, как и многие его современники, что научные сочинения противоречат религии, предпочел бы видеть меня за такими книгами, как „Облако свидетелей” или „Великолепное состояние” Бостона[109]. Наше расхождение во взглядах по этому вопросу было очень большим, и в последний раз в жизни я был выдран как раз за категорический отказ прочитать „Христианскую практику” Уилберфорса[110].

В течение долгих лет чтение религиозных книг любого рода внушало мне отвращение, но, натолкнувшись однажды на „Философию религии и будущей жизни” Томаса Дика[111], я с радостью увидел: эта замечательная книга подтверждает мою давнюю мысль о том, что вера и наука отнюдь не враждуют между собой, но взаимно друг друга поддерживают.

Я продолжал занятия и на прядильной фабрике: пристраивал книгу на станке так, чтобы, проходя мимо, можно было, не прерывая работы, выхватить несколько фраз. Таким образом я приобрел способность полностью отрешаться от окружающего шума, свободно читать и писать среди играющих детей или сборища пляшущих и вопящих дикарей. В девятнадцать лет я стал прядильщиком и мне дали собственный станок. Для хрупкого и тщедушного юноши это была чрезвычайно тяжелая работа, но мне и платили соответственно; этих денег хватило даже безбедно провести зиму в Глазго, где я занимался медициной и греческим, посещал лекции по богословию.

Мне никто никогда не помогал деньгами; впоследствии, несомненно, я также без чьей бы то ни было помощи осуществил бы свой план отправиться в Китай врачом-миссионером. Но однажды мне посоветовали вступить в Лондонское миссионерское общество. Оно, как мне сказали, совершенно было лишено сектантского духа; к идолопоклонникам оно посылает не приверженцев англиканской церкви[112], не пресвитериан[113], не индепендентов[114] — но только Христово Евангелие. Это вполне совпадало с моим мнением о предназначении подобного общества».

Одновременно со степенью доктора медицинских наук и хирургии Ливингстон получил должность миссионера. В 1840 году он отбыл в Африку: путь в Китай ему преградила — и надолго — так называемая Опиумная война[115].

Доктор высадился в Кейптауне, где пробыл недолго, оттуда отправился в бухту Алгоа, затем в Куруман — самую отдаленную английскую колонию в этих местах. Там Ливингстон познакомился с доктором Моффетом[116], тоже миссионером, и женился на его дочери[117], со всею преданностью разделившей труды проповедника.

В соответствии с полученными инструкциями Ливингстону надлежало ехать на север[118]. Он отправился в Лепелоле — резиденцию вождя баквейнов Сечеле — и принялся за обустройство миссии.

Несколько месяцев Ливингстон изучал туземный язык и обычаи, научил Сечеле читать и обратил в христианство. Впоследствии этот вождь стал одним из самых верных его соратников.

В 1843 году вражда между соседними племенами заставила Ливингстона покинуть основанную им миссию. Он переехал в Колобенг в долине Маботсе, где прожил девять лет.

Если вам интересно, как должен глава семьи устраивать дом на новом месте, — послушайте самого доктора:

«Поскольку в этой стране нет ни торговли, ни ремесел, все приходится делать своими руками. Вы хотите построить дом — нужны стены. Значит, надо пойти в лес, срубить дерево и распилить его, чтобы сделать форму для кирпичей. Нужно ли дерево на двери, на оконные рамы — опять поезжай в лес. Если баквейнам заплатить, они работают с большим удовольствием, но построить прямоугольное жилище не способны: как и все бечуаны[119], они строят только круглые дома. Поэтому в трех больших зданиях, построенных мною, я должен был сам уложить каждый кирпич и приделать каждую деревянную жердь.

Затем другой, не менее неотложный вопрос — продовольствие.

Прежде всего необходим хлеб. Мельниц тут нет: женщины мелют муку ручными каменными жерновами и сразу же сажают тесто в печь. Устраивается эта печь так: в брошенном термитнике[120] проделывают дырку и закрывают вместо заслонки плоским камнем. Иногда огонь разводят прямо на утоптанной земле; когда почва достаточно нагреется, прямо на нее ставят сковородку с короткой ручкой, а то и просто кладут тесто. Лепешку накрывают металлической миской, со всех сторон подгребают угли, а сверху на миске разводят огонь. Подобный хлеб восхитителен. Масло мы сбиваем в глиняном кувшине-маслобойке, свечи делаем в формах собственного изготовления, мыло готовим из золы: кипятим, получая щелочь, которой смываем жир.

В общем, не так уж и трудно самому себя обеспечить — напротив, невообразимо приятно зависеть лишь от собственной предприимчивости. Многие найдут в такой жизни романтическую притягательность, а цель жизни — та самая деятельная благотворительность, в которой находят блаженство добрые сердца».

Наконец, прожив в Колобенге уже несколько лет, Ливингстон решил исследовать озеро Нгами, о котором ему рассказывали дикари, ежегодно ходившие к его берегам. Два неустрашимых охотника, господа Освел и Меррей, вызвались сопровождать доктора.

Первого июня 1849 года их отряд двинулся по течению реки Зоуга и 1 августа достиг Нгами. Было уже слишком поздно, чтобы исследовать обширный водоем, в который впадает много рек. Ливингстон вернулся в Колобенг и вновь пустился в путь на следующий год вместе с женой и тремя детьми. Он хотел, оставив семью на берегу озера, идти дальше один на встречу с влиятельным вождем племени макололо[121]. Но двое детей Ливингстона заболели лихорадкой, и ему пришлось опять вернуться в Колобенг.

В третий раз доктор отправился на Нгами в 1851 году и открыл в центре континента реку Замбези.

Ливингстон, чтобы более не подвергать семью опасностям нездорового климата, отправил ее в Европу, посадив жену с детьми в Кейптауне на корабль, отплывающий в Англию. Тем временем буры[122], жившие по соседству с Колобенгом — смертельные враги баквейнов, — совершили на них грандиозный набег, увенчавшийся полным успехом. Заодно они разграбили и миссию, лишив Ливингстона всего имущества. Итак, он теперь оказался совершенно свободен и мог отправляться в путь, не заботясь о своих вещах. Вскоре у него созрел план: отправиться в Сан-Паулу-ди-Луанда на западном берегу материка, пересечь по диагонали всю Южную Африку и достичь Келимане на восточном берегу.