Подъехали к воротам и долго не могли разбудить страну. Потом разбудили, стали пререкаться, отыскали ключи, и вот распахнулись тяжелые створки: синяя звездная даль лежала перед богатырями. На миг сжалось сердце — нет нигде отдохновения и пристанища. «В поток их! Как татей, в поток!» — вспомнились брошенные из толпы слова, но Илейка вдруг увидел перед собою лицо заснеженного витязя — холодное, бесстрастное лицо... Последние прощальные приветствия, пожелания счастливой дорожки, напутственные слова:

— Нет на Киев дороги прямоезжей! Заколодела. Залег на реке Смородинке Соловей-разбойник. Теперь это его край, его вотчина! Колесите севером!

И все. Закрылись кованые ворота Чернигова, отвоеванного ими у печенегов города. Остались витязи одни на дорожке. Ни добычи, ни власти, ни славы... Молчали, прислушивались к мягкому шагу коней.

— Слышь, Илья! — прервал молчание Попович.— Живот у меня сводит — монеты две проглотил, когда завопил толстопузый. Ничего, я на них куплю еще свечей и поставлю за упокой епискупа. Рак благословлял его клешней! Блоха рубашная! Ворона вшивая, чего он ко мне привязался?

И от голоса товарища Илейке вдруг стало тепло и просто и прошла обида. Повернулся к Алеше, сказал:

— Ничего, Александр — воитель древности, все ничего!

А тут еще гусельки разбились совсем,— достал из переметной сумы жалкие обломки Попович— потренькал бы теперь. Саблей ударил степняк, даже вскрикнули гусельки, этак жалобно, как ребеночек. В них ведь тоже душа живет...

Алеша подумал немного, причмокнул языком:

— Нежная, что девичья. Она, брат, такая маленькая, как желтая птичка, и она большая, как ночь. Где ей только уместиться в коробке. Струны будят ее, а так она всегда спит. Да нет... улетела теперь душа гуселек, где-нибудь в лесу сидит на ветке... Хочет петь и не может, нет ей сторожа, чтоб будил.

— Все ты врешь, Попович,— ласково перебил Илейка,— и откуда у тебя в голове столько всего.

Алеша попробовал спеть:

Уж как вам, тетеревам,

Не летать по деревам,Маленьким тетерочкам

Не скакать по елочкам...

— Нет, не получается. Куда путь держать будем?

— Не ведаю! — отвечал Илья.— Тут вот и лес уже встал, и дорога заросла крапивой, конь шарахается, видно, правду нам говорили — лежит она через Брынский лес.

Вскоре их со всех сторон обступили толстенные раскидистые дубы, сосны вытянулись в струнки, запахло смолой и горьким валежником. Зыбко дрожали звезды в редких дымках туч. Где-то далеко залаяла собака. Поехали дальше в надежде, что деревья расступятся и снова откроется дол. Но деревья сходились все плотнее, окружали путников и манили их синими просветами, где бесшумно порхали белые, как снежинки, мотыльки. Остановились перед крутым склоном, где все уже было так дико и сердито, что невольно захотелось вернуться. Постояли в нерешительности.

— Здесь должно быть село Красное. Знаю точно, как выедешь из города — так по правую руку село,— рассудил Попович.— Черт! Я был тут два года назад, не мог же лес подняться за это время?

— Перепутал, Алеша? — осторожно заметил Илейка.

— Ничего не перепутал — здесь село Красное. Точно говорю, стой здесь, Илейка, а я мигом обернусь. И пес брехал в той стороне! Поищу дороги, село-то здесь рядом. Стой на месте — лес густой, головы не просунешь.

Раньше чем Илейка успел сказать слово, затрещали сухие ветки под копытами Алешиного конька, сверкнула вплетенная в хвост жемчужная нитка. Алеша скрылся за деревьями. Все дальше, дальше слышались шаги, все тише похлестывание по крупу. Вот последний звук замер в отдалении, и могильная тишина охватила Илейку, словно сразу стало намного темнее. Погладил Илья шею Бура, осмотрелся. Кругом лес темный, глухой. «Тут, должно, и птица не водится»,— подумал и тотчас же услыхал тихий мелодичный свист, перешедший в такую же тихую рассыпчатую трельку. И опять тишина. Но Илейка знал: сейчас зальется, ударит веселым клекотом знакомая птица. И точно, не прошло минуты, как птица вновь засвистала — громко, безбоязненно, словно уверилась в том, что никто не подслушает. Свистела долго, так долго, что Илейка даже рот открыл — никогда не приходилось ему слышать такую долгую трель, будто сотканную из лунных лучей. Странный певец, не похожий на муромских сородичей! Те проще свищут в больших Муромских лесах. Илейка слушал птицу и совсем позабыл, что ему нужно ждать товарища, что днем была кровавая сеча.

Но вот уже птица засвистала в другом месте, перелетела дальше, в глубь леса, откуда несло сыростью и мраком. Илейка тронул коня и спустился вниз по склону. Соловей засвистал так близко и так дробно, что слезы показались на глазах богатыря. Ай да птица-колдунья, невидимая ночью, неприметная днем! Какой сказочный мир открывала она! Казалось, ступи еще несколько шагов, и покажется заветный дуб, обвитый золотой цепью, и тряхнут зелеными кудрями пугливые русалки. Молчание кругом, только бьют родники, стекают по мхам в чащу. Тут лежит большой сказочный зверь, старый и мудрый.

Илейка поехал дальше, подогнал коня, хоть тот и упирался. Когда птица умолкла, Илейка увидел вдруг, что стоит на той самой дороге, которую оставил. Она густо заросла бурьяном и была промережена проехавшей после дождя телегой. Вот что-то чернеет. Ковырнул копьем — шапка. Из нее выкатился череп. Недоброе предчувствие охватило Илью, стоял, раздумывая, ехать ли дальше. Нигде ничего не слышалось, ни единого звука, только под землей подрывал корни крот. И опять запела птица, манила все дальше в лес. «Нет,— сказал себе Илейка,— буду ждать здесь. Вернется Алеша, крикну. Но только можно ли понадеяться на него? Беспутный он, бессовестный! Долгонько его уже нет». Сам не зная почему, Илейка поехал дальше. Летела с ветки на ветку веселая песня. Нельзя было не слушать се.

Попович обязательно подаст голос. Ведь летнею ночью леса такие чуткие, так настороженно слушают они ночь, полную опасностей. Илья стал беспокойно озираться по сторонам, ему почудилось, что где-то рядом зашелестел куст и хрустнула ветка. Страх охватил его, страх перед неизвестностью, которую таил каждый куст орешника, каждая свесившаяся до земли дубовая ветка. Птица шумно сорвалась с дерева, богатырь вздрогнул от неожиданности; царапнул лицо жесткий лист, и мурашки поползли по спине. Будто бы великаны сидели на бревнах, положив головы друг другу на плечи. Всюду мерещились лешие и русалки, каждая кочка оживала. Воображение придавало им вид диковинных зверей и ползучих гадов. Они обступили Илейку со всех сторон, и это становилось невыносимым. Сыро и жутко, как в языческом храме. Чтобы подбодрить себя, Илья вытянулся на стременах и закричал:

— Але-е-ша-а! Але-е-ша-а!

Враз умолк соловей, гулкое эхо рванулось по лесу, закачалось в глуши. Прянули с веток перепуганные птицы, стряхнули росу. Какие-то зверушки пискнули в страхе.

— Але-е-ша-а! — продолжал кричать Муромец, досадуя на себя, иа свои страхи и на тишину векового леса. Ему хотелось разбудить это сонное царство шороха и теней.

И вдруг вместо ответа раздался такой оглушительный свист, что Илейка замер. Испуганный конь рванулся с места, перешел в намет, едва не сбросив седока. Кто-то побежал, прячась за деревьями, и под самое копыто коня ткнулась стрела. Верный, испытанный Бур остановился. Муромец одним прыжком очутился на земле, встал за дерево. Человек выбежал на дорогу впереди Илейки, постоял и скрылся. Дрожащими руками сорвал Муромец из-за спины налуч, вытащил лук. Чуть высунулся и услышал, как просвистела над головой стрела. Снова стало тихо: гулко колотило в груди сердце, даже будто дерево содрогалось. Справа, совсем рядом, зашевелилась ветка. Рванул тетиву и наугад пустил стрелу. Она звонко ткнулась в ствол. Кто-то насмешливо всхохотнул, и Илейке стало легче. Понял: не злой дух — человек охотился на него. Так вот он какой, Соловей-разбойник, ночная птица Брыиских лесов! Далеко забрался от своей речки Смородинки, к самому Чернигову!

Конь стоял, как изваяние, навострив уши и кося глазами. Илейка позвал его, и он радостно отозвался; ударив землю копытом и разметав стремена, скакнул к хозяину. Ткнулась в плечо его теплая дружеская морда, и тут две стрелы, почти одновременно, прошуршали в листьях. Илья прилег за кустом. И вовремя. Стрела прошла так низко, что, будь он на ногах, несдобровать ему. Не знал, на что отважиться, что предпринять. Их разделяла светлая, как река, дорога, с островками забуявшей зелени. Пробраться бы на один из них, а оттуда — в кусты. Сорвал зубами жесткую былинку, покусал и сплюнул. Вот опять мелькнула тень. Надо было спустить стрелу, но помешал конь — шагнул к хозяину. Илейка нащупал поводья, зацепил за ветку. Теперь он был свободен. Соловей свистнул дико, по-разбойничьи. Вот опять над головой Илейки пропела стрела короткую песню, и он не сдержался — пустил свою. Потом, забыв об опасности, бросился через дорогу — надоело ему прятаться. Ноги сами несли прямо на разбойничий лук. Неминуемая смерть ожидала Илейку, но Соловей почему-то не выстрелил. Илейка прянул за дерево и крепко к нему прижался. Тихо. Показалось Илейке, что он слышит дыхание разбойника. Совсем рядом были они, но тот снова оказался позади и выпустил еще одну стрелу. «Человек ты или птица,— хотелось крикнуть Илейке.— Коли ты человек — выходи на открытый бой, от которого но бегут и печенеги, коли птица — лети себе в темную чащобу и свищи свои песни, пусть тебя слушает медведь».