— Я! — послышался голос Михаилы.

Несколько человек поставили его перед хаканом. Тот снова что-то быстро-быстро заговорил.

Хакан Калии на голубом коне спрашивает, почему твой князь не открыл нам ворота? Он должен знать, что храбрейшему хакану покорились четырнадцать князей малых и больших городов и сто городов открыли ворота... Хакан не примет никаких условий — руссы должны сдаться.

— Руссы не сдаются без битвы, таков наш обычай,— ответил Михайло,— скажи ему, что никто еще не покорял руссов!

Толмач перевел. Хакан гневно выхватил из-за кушака кинжал и замахал им в воздухе, издав короткий звук, похожий на щелканье бича.

Хакан Калин говорит тебе, что ты умрешь на колу, такова воля храбрейшего из храбрых.

— Поглядим. После цвету налив бывает... — злобно выкрикнул Потык,— тьфу на все ваше собачье отродье!

Михайлу тотчас же сшибли с ног, поволокли. Он отбивался, крича:

— Прощайте, витязи! Стойте крепко, не гнитесь перед погаными!

Этот крик потряс Илейку — он не успел опомниться, как его с Добрыней потащили куда-то в сторону, толкнули в палатку, где крепко пахло чесноком и мочой.

Долго шумела орда — Михайлу возили по лагерю, посадив лицом к хвосту копя. Потом все утихло. Стражник ходил вокруг, тянул заунывный напев или гадал на бараньей лопатке. Илья лежал не двигаясь, смотрел в войлочный намет над головой.

— Илейка,— прошептал через некоторое время Добрыня,— ты живой?

— Живой,— ответил Муромец и придвинулся к спине товарища,— руки похолодели.

— У меня тоже. Михайло-то смерть принял... То и нас ожидает. Господи, спаси и помилуй... Сволокут, как солому ... Слышь, Илья, будь мне братом? До конца... недолго осталось нам,— сказал Добрыня.

— До конца дней моих буду тебе названым братом.

— Добро...— прошептал Добрыня и уснул.

Илья еще некоторое время прислушивался к шагам стражника и тоже уснул как убитый. Проснулся он от того, что чьи-то горячие руки обхватили его за шею, девичье лицо прижалось к щеке.

— Илейка! Илейка! — шептал до боли знакомый голос.— Вставай, беги! Слышишь меня? Это я! Я...

— Кто ты? — отстранился Илья — ему все не верилось, он думал, что бредит, хоть сердце замирало от радости.

— Я... Я...— говорила во тьме девушка.— Уходи прочь, на Русь беги к своим... Вот меч твой...

Илья почувствовал, что руки его свободны, он обнял девушку, прижал к себе.

— Пусти! — вырвалась она.— Как родится новый месяц, в Белом городе, где корчма «Комарёк», увидимся... Слышишь? Я ведь тебя одного люблю...

Сказала и выскользнула, исчезла, как тень. Илья шарил руками по всей палатке и не верил. Словно лунный луч на мгновение подержал в руках. В темноте наткнулся на Добрыню, стал поспешно развязывать ему руки. Надежда, крылатая птица,— радостью вошла в грудь.

— Что ты, Илья? Что?— спрашивал спросонья Добрыня.

— Бежим, брат! Бежим!

Они уже слышали, как кто-то приближался к палатке, бряцая оружием и громко зевая... Рванули полог палатки Добрыня и Муромец, и в лица им брызнули серебряным снегом звезды. Побежали напрямик — ничего им не было страшно. Кто-то загородил дорогу. Свалили, сбили с ног, подхватили копье. Илейка взметнул кого-то за ноги, вскружил над головой, швырнул в преградившую им дорогу толпу.

— Шайтан! Шайтан! — кричали кочевники.

Мелькнул страшным видением посаженный на кол Михайло Потык.

Лошади пощипывали траву. Добрыня с Илейкой добежали до них, вскочили на хребты, ударили ногами в крутые бока, и те понесли. Сзади гвалт, сумятица! Кто- то попал в костер, разбросав искры. Все дальше по глухим подольским улицам уносили богатырей дикие степные кони. Муромец ликовал — он знал, что совершил этот подвиг, это дерзкое бегство потому, что сердце его снова пылало любовью. То была она. Она вернулась к нему — его Синегорка.

За призраком

Витязи скрылись в глухих дебрях Крещатицкой долины, а в переполошившемся стане врага, прямо перед шатром хакана, медленно умирал Михайло Потык. Михайло просил пить.

Печенеги остановились у леса. Оборвались воинственные крики, перешли на шепот — его не повторял шайтан, не забавлялся словами, как цветными камешками, перебрасывая их с руки на руку. Было слышно, как кони хлестали хвостами. Конь Добрыни громко заржал. Тотчас же несколько стрел ударились в деревья. Минуту кочевники решали — войти ли им в лес, но страх пересилил. Уныло поскакали к табору. Сквозь просветы в деревьях Илейка с Добрынею видели, как поминутно оглядывался всадник, заключавший отряд. Ему не хотелось показывать спину. Дорога уходила вверх и вверх, где светила ущербная лупа, тени печенегов с поднятыми копьями четко вырисовывались на светлом небе. За ними бежал по пятам спасший Илейку конь. Пожалел Добрыня и своего — куда с ним? В Киянь не проберешься! Пустил на волю. Как заржал он! Как понесся из леса, будто у него горел хвост...

— Куда ж теперь, Добрыня? — спросил Илья.— Не ведаю здешних мест.

— Места знакомы, иди за мной.

В лесу было совсем темно, когда, пройдя версты две или три, они вышли к крутизне с северо-западной стороны города. Наверху возвышались бревенчатые стены, уложенные срубами, со сторожевой башнею под четырехскатною тесовою кровлей. Там ходил дозорец с луком за плечами.

— Эге-е-гей, кияне! — закричал Добрыня, сложив у рта руки.— Эге-е-гей, слушайте там!

— Кто орет, а? — отозвались с башни.— Где ты? С какого бока?

— А со стороны леса. Двое пас! — ответил Добрыпя.

— Из леса? Там и оставайтесь! Идите прочь до утра, не то стрелу пущу, вишь, как просится!

— Не-е! — закричал протяжно Добрыня.— Послы мы княжеские — Муромец и Добрыня! Домой идем!

— А ну, выдь на свет! — крикнул начальник стражи, появляясь на заборолах.— Иване, дай головешку.

Илья с Добрынею полезли по склону, продираясь сквозь колючки. Из-под ног скатывались комья сухой глины и с шорохом рассыпались. Начальник стражи выхватил из чьих-то рук горящую головню и поднял ее, освещая холм.

— Верно, они! — сказал мрачно.— Где третий-то. Михайло?

— Сгиб он! — коротко ответил Добрыня.

Огонь обжег руку начальника стражи, чертыхнувшись, он бросил головню за стену.

— Ловите вервие!

Илья полез первым.

— Стрелять али нет? — спросил с башни дозорец, который ничего не понял из разговора.

— Я вот тебе стрельну, еловая голова! — пригрозил начальник стражи.— Гляди в оба!

— Гляжу, гляжу,— откликнулся тот,— да темно больно, ничего не видать.

Начальник, воин из молодшей дружины, внимательно посмотрел на Илейку с Добрыней:

— Служил я в полку Михаилы...

Он сам подвел им коней. Названые братья сели в седла и поскакали к детинцу.

— Вот мы и дома,— вдохнул полною грудью Добрыня,— как хорошо!

— Да где же дом твой?

— А повсюду. Не один у меня дом, а по всей Руси!

— Наш дом дождями покрыт, ветром огорожен,— с грустью согласился Илейка.

— Скажи, Муромец, то чудо, что живы мы? — спросил Добрыня.

— Нет, — ответил Илья,— так должно быть.

...Город был пуст и мрачен; кое-где в избах светились робкие огоньки, много дверей было настежь открыто, и оттуда глядел густой мрак. Взбрехивали охрипшими голосами собаки. На земле у обочины сидел дряхлый старик, рвал траву. Равнодушный ко всему на свете, он даже не поднял головы, когда всадники проехали мимо. Вот уже и стены детинца показались. Здесь стало значительно люднее, чувствовалась близость крепости, куда переселилась большая часть населения. Там и жили — спали, варили на кострах скудную пищу, стругали древки сулиц и стрел, слушали песни слепых гусляров. У каждого был свои обжитый уголок, клочок утоптанной тысячами ног и копыт земли.

Стража закрыла дорогу скрещенными секирами, но Добрыня зычно крикнул:

— Не замай! Послы едут! Добрыня и Муромец! Щербатые лезвия разошлись, стражники прижались к стенам, давая проезд. Зацокали копыта о плиты двора. Через минуту богатыри остановились у княжеских хором. Выбежал навстречу огнищанин, удивленно вскинул брови: