Потом Кристо ловит меня. Или я ловлю его. Не знаю; мы просто оказываемся сцепившимися на траве, я слышу его сильный, частый пульс — у меня такой же. Его отрывистый смех звучит в точности как и мой. Его дыхание пахнет вином. Кристо тянется ко мне — оказывается сверху — и всё становится так, как он хочет.

И как я хочу.

***

Говорят, что в Дрогобыче жила очень странная девочка: блаженная. Пока подружки бегали по улице и дёргали прохожих за рукава, она садилась на лавочку и смотрела вверх.

Танцевать она тоже не умела. Как ни выйдет в круг, один только срам: ноги заплетаются, руки не шевелятся. И смотрит вниз.

Уже в невестин возраст вошла, а на неё никто не глядит: блаженная же. Родители в отчаяние пришли.

Наконец, какой-то вдовец её засватал. Больше никто не хотел, отдали и за вдовца.

На свадьбе, когда простыню на подносе выносили, девочка побелела и умерла.

— Перва ягодка в ротик с усмешкой, — сладко выпеваю я. — Вторая с тележкой. Третья с дуделкой. Четвёрта с гунделкой.

Строго говоря, в оригинальном народном варианте потешки тут совсем другое слово, образчик грубоватого деревенского юмора. Но маленький Шаньи этого не знает и потому не возмущается, а исправно смеётся тихим голоском, глотая земляничину за земляничиной. Хотя зубы у него уже есть, ягоды он всё равно давит языком о нёбо, и в углах яркого ротика розовеет сок. Я беру следующую земляничину:

— Пята ягодка вприскочку. Шестая пешочком. Седьмая на возке. Восьмая налегке.

Тельце у Шаньи крохотное, нежное, тёплое; когда я держу его вот так, на коленях, приобняв одной рукой, у меня как-то само собой принимается подрагивать сердце.

— Девята по лесенке. Десятая с песенкой!

Как всегда в конце потешки, Шаньи заливается звонко и радостно, всплескивая ладошками.

— Ещё! Ещё! — требует он.

— Перва ягодка в ротик с усмешкой, — выпеваю я «ещё», поднося к пунцовым губам землянику. Шаньи её сосредоточенно лопает во рту, а руку со следующей отводит:

— Тебе!

— Вторая с тележкой, — соглашаюсь я и съедаю ягоду. Но третья, «с дуделкой», всё-таки снова достаётся малышу. В его возрасте альтруизм — величина ещё непостоянная.

Миска тем временем пустеет медленно, но неуклонно, а тень от старой яблони, гротескно удлиняясь, уже ложится мне под ноги. Маленький Шаньи знает, что это значит: пора ложиться спать. Он косится на яблоневую тень с молчаливым осуждением, но молчит — надеется, что я её не замечу, и мы погуляем подольше. Однако ягоды кончаются, и я говорю:

— Ну, всё. Смотри: деревце нам в ножки поклонилось. Что это значит?

— Шпать поъа, — без особого энтузиазма откликается Шаньи.

— Да, спать пора. Шаньи умоется, помоется, ляжет в постельку, послушает сказку, закроет глазки. Шаньи сам пойдёт или его лучше отнести?

— Шаньи шам, — совсем по-взрослому вздыхая, решает мой мальчик. Я не удерживаюсь от того, чтобы чмокнуть его в головку, в облачко белых летучих волосиков.

Статью Шаньи удался не в отца: тоненький, худенький, почти прозрачный. Но при этом вовсе не болезненный, наоборот: не помню, чтобы он хоть раз простудился, хотя и по росе босиком бегал, и в каждую весеннюю лужу норовил залезть. На щёчках всегда — свежий румянец, чёрные глазки блестят как пуговки, пальчики розовые; картинка, а не мальчик. Такими и должны быть маленькие королевичи.

В постель я укладываю Шаньи голышком. Когда с ним нянчится Госька, она обязательно надевает на него длинную ночную рубашку, но малыш этого очень не любит, а я не вижу в ней смысла. Только зря сбивается и перекручивается, мешая спать.

— Шкашку, — требует уже сонливый голосок.

— А какую Шаньи хочет?

Этот вопрос каждый вечер требует тщательного обдумывания и нового решения, потому что сказка — дело очень серьёзное. Прозрачные бровки сдвигаются: без этого движения Шаньи не думается. Он длинно втягивает воздух носиком и решает:

— Пъо Маътинека.

— Ну, хорошо, я рассказываю про Марчинека, а Шаньи помогает.

—Шаньи помогает. Пъо Маътинека.

— Во горах…

— Долинка!

— В долинке…

— Деьевенька!

— В деревеньке…

— Плетень!

— За плетнём…

— Шадик!

— В садике…

— Яблуньки!

— За яблоньками…

— Хатка!

— А в хатке мал малец, велик удалец, а зовут его…

— Маътинек!

Запала Шаньи хватает примерно до середины сказки, дальше восклицания переходят в шёпот, а потом подсказки и вовсе стихают, и только полуоткрытые ещё веки показывают, что он меня слушает или, по крайней мере, не заснул, а дремлет.

Честно говоря, я совсем никак не ожидала, что поговорка «где двое, там и третий» воплотится в жизнь настолько быстро, тем более, что наш с императором ритуальный брак никогда не переходил в реальный. Шаньи свалился мне как снег на голову. Просто однажды утром, войдя в кабинет Ло?ваша, я обнаружила у него на коленях крошечного мальчика не старше двух лет от роду. Мальчонка сосредоточенно щипал усы его императорского величества, причём величество не только не возражало, но ещё и наклонило голову, чтобы малышу было сподручней.

— Доброе утро, — сказала я сразу обоим. Мне это показалось единственной бесспорно уместной фразой в тот момент.

— Это мой сын, — не поворачивая головы, сообщил Батори. Судя по улыбке и голосу, производимые с усами манипуляции приводили его в восторг.

В принципе, я была наслышана, что у Ловаша есть несколько незаконнорожденных отпрысков. Одна из незаконных дочерей была моей троюродной сестрой по матери, а сын другой внебрачной дочери был моим непосредственным начальником. Но увидеть ещё кого-то из них воочию даже не думала. Хотя, казалось бы, что тут могло быть невозможного?

— Как его зовут?

— Ша?ндор.

— Здравствуй, Шандор, — обратилась я к юному бастарду, стараясь говорить поприветливей.

— Он не понимает по-венгерски, — тут же огорошил меня вампир.

— А по-каковски тогда?

— Вообще-то по-русски, — Ловаш, наконец, выпрямился, мягко отводя ручку малыша Шандора. — Но мне желательно, чтобы он начал понимать по-галицийски.

Батори посмотрел мне в глаза. Я сообразила, что это намёк.

— Он ещё слишком маленький, чтобы давать ему уроки.

— Поэтому мы не будем давать ему уроков. Мы будем его воспитывать.

— М-м-м… мы?

— Именно так, госпожа личной императорской гвардии голова. Отныне воспитание этого ребёнка входит в ваши обязанности. Тебя и Маргаре?ты. Пойдём, я покажу его комнаты. И на Шандора он пока не отзывается, только на Шаньи.

— Шаня, — подтверждает малыш. Впрочем, это с таким же успехом может быть и «Ханя», и «Фаня», и «Саня».

Ловаш подхватывает его на руки и выходит из кабинета. Я иду следом, на два шага позади и чуть слева, поэтому отлично вижу крохотные белые ручки, обхватившие шею императора, и румяное личико маленького бастарда, покачивающееся над плечом Ловаша в такт шагам. Мальчик задумчиво рассматривает меня круглыми чёрными, как у отца, глазами.

Галерея освещена зелёным — из-за завесы плюща — светом; такое впечатление, что мы идём по дворцу эльфов, тайком унося маленького эльфийского принца в наше ужасное вампирское логово. Но в итоге мы выходим не к мрачному подкопу или тайному лазу, а в недавно перестроенную жилую часть дворца.

Оказывается, её уже обставили: детская спаленка, столовая-игровая (которая, видимо, со временем станет и классной), комната горничной (выполняющей по совместительству обезанности кухарки), маленькая кухонька. Вокруг маленького садика с лужайкой — замаскированная зарослями ограда. И в спальне, и в игровой предусмотрены кресла — как я догадываюсь, для охраны.