Встретил меня управляющий, мужик подвыпивший, но себе на уме. С первых же его слов узнал я, что барин скончался, уж и сороковины справили, упокой, Господи, душу его в селениях праведных, уж такой добрейший барин был, нраву тихого, кроткого, как есть ангельского…

Любопытно, что никогда мне не приходилось встречать столько разговорчивых собеседников, как в той моей поездке. Снеткова, полицмейстер, теперь этот управляющий вели себя так, будто последний десяток лет протомились на необитаемом острове, не видя ни единой живой души. Со стороны управляющего это было, положим, объяснимо: в эту угрюмую пору и само поместье, и окрестности выглядели заброшенным краем, куда ворон костей не занашивал.

Продолжая тараторить и восхвалять душевные качества покойного, управляющий все поглядывал на меня искоса, по-видимому нимало не обманутый моей неуклюжей ложью, замену которой я так и не удосужился подыскать. То ли разочарование, слишком явственно отразившееся на моей физиономии, разжалобило его, то ли, что вернее, он рассчитывал утолить свое любопытство, вызнав как-нибудь настоящую цель моего посещения, — так или иначе, он настойчиво убеждал меня остаться, поужинать, а там и заночевать.

Раздраженный неудачей, я отнекивался, но голод, усталость и поздний час взяли свое. За ужином мы, само собой, разговорились. Управляющий рассказал, что барин давно вдовел, был добродушен, непритязателен, да под старость, видать, выжил из ума. У него и прежде при всем его ангельском нраве бывали причуды, но чтобы ни с того ни с сего взгромоздить в оранжерее эту чертовину, аквариум…

Я слушал рассеянно, клевал носом и досадовал на пустопорожнюю трату времени. Но, должен признаться, при слове «аквариум» сонливость мою как рукой сняло. Внезапный озноб заставил меня передернуть плечами. Управляющий, видимо искавший к тому повода, тотчас поспешил предложить мне водки «для сугреву», причем ясно было, что он озаботится согреться и сам.

Даже теперь, насквозь больной, с разбитыми нервами, я не легко пьянею. А уж в те годы при надобности мог перепить любого. Таким образом, слабость управляющего пришлась весьма кстати. Итак, я с готовностью опрокинул первую стопку, моля Провиденье об одном: чтобы собутыльник не сомлел прежде, чем расскажет все, что мне надобно знать.

На мое счастье, управляющий был крепонек, хотя греться начал, как я полагаю, с полудня, если не раньше. Вероятно, именно этим объяснялась его чрезвычайная словоохотливость. Как это было мне на руку! Весь обратившись в слух, я осторожно, не приведи Бог спугнуть, стал подбадривать его вопросами.

Где было устоять управляющему! От стопки к стопке он распалялся все сильнее, так что вскоре уж и не нуждался в моих понуканиях. Мне оставалось лишь следить, чтобы разговор ненароком не свернул в сторону от занимающего меня предмета.

Часа не прошло, как я знал уже, что по приглашению помещика в усадьбу пожаловал немец «богомерзкого обличья» и установил в оранжерее громадную стеклянную чашу, а потом привез зубастую тварь, какой никто в здешних местах отродясь не видывал. Они с барином ее величали голубой акулой.

— А чем же это у немца обличье так подкачало? — подлаживаясь под его тон, небрежно осведомился я и выпил. — Немцы, они вообще-то народ рослый, представительный…

— Куда там! — закричал, выпивая, управляющий. — Наш был из себя хлипкий такой, вялый, ровно червь в подвале, белесый, а в глазах что молоко с водой налито… тьфу, пралик его возьми!

Портрет был изумителен по своей точности. Но почему я не удивился? Почему, спрашивая, в глубине души уже знал ответ?

Я вспомнил гимназию, свое отроческое наваждение, эту болезненную влюбленность в радужных пленниц аквариума, удар молотка, разрушивший чары, непонятное похохатыванье Миллера… Поступок, мной совершенный, был куда страшнее, чем вздорная выходка подростка, в которой меня тогда обвиняли. Собственной рукой я уничтожил то, что было мне всего милее.

Словно некая чуждая воля, стократно сильнее моей, хотела такого исхода. И вот снова этот человек встал на моем пути. Да полно, человек ли? Но кто б он ни был, я уж не тот, что прежде! Я отмечен Роком, час настал, мы уж померяемся силами… Хищная наполеоновская гордыня взбухала в моей груди, щедро напитанная парами алкоголя. Что это меня так разобрало? Как бы самому не свалиться под стол прежде времени! Я схватил с подноса толстый пирог, отхватил изрядный кус и, жуя, продолжал своеобразный допрос:

— Так что там с ней вышло, как ее… с голубой акулой?

— Ваше здоровье! — ответствовал управляющий, опрокидывая в широко разверстый зев очередную стопку.

Я было испугался, что «упустил» его. Но хотя речь управляющего с каждым глотком становилась медлительнее и туманней, повествование еще продолжалось. Я узнал, что с той поры, как «поганая тварюга» появилась в доме, барин «то есть вовсе спятил». Приказал перенести в оранжерею свое любимое вольтеровское кресло и целыми днями сидел там, не сводя глаз с «чертовой рыбины». Так и помер — прислуга зашла поутру, а он уж остыл.

— Труп! — крикнул управляющий, совсем некстати тыча толстым пальцем в меня. — Труп-с в оранжерее! — Он икнул. — Вы такое видали?

Разговор явно шел к концу. Надо было спешить.

— Куда же потом рыба девалась? А Миллер? Он после этого еще приезжал?

— М-миллер? — Налитыми кровью глазами управляющий уставился на меня.

Я понял, что второпях совершил непростительный промах. Ведь он не называл этого имени! И помнил, собака, что не называл!

— Ну, немец, — как можно беззаботнее пояснил я и, о стыд, тоже икнул. — Немцев же всех Миллерами зовут.

— Неправда ваша, — почти трезвым голосом возразил управляющий. — В Задольске у нас доктор Штаубе есть, немец. Золотой человек и никакой вам не Миллер. Грыжу мне вырезал…

— Ну и шут с ним! А с рыбой-то чем все кончилось?

Очи управляющего снова затуманились, и он забормотал так невнятно, что мне пришлось наклониться к нему и, как пишут в романах, «дыханье наше смешалось». Что за беда: у обоих оно состояло из одних спиритуозных паров!

Насколько я мог понять, чуть не на другой день после кончины Филатова заявился Миллер с бумагой, где было сказано, что по смерти владельца он получает право забрать акулу себе. На бумаге была печать. Да и кому она нужна, хоть бы и дорогая, гадина эта? Кто ее купит?

— Стало быть, забрал он ту рыбу да и уехал, а куда — кто ж его знает? — Управляющий со стуком уронил голову на стол.

Обеспокоенный, я потряс его за плечо:

— Где мне лечь?

Ну, чудо природы, богатырь святорусский! Сверх чаяний он поднялся и, бубня себе под нос нечто малопонятное, повел меня куда-то. Свеча в его руке почти не дрожала. Я шел следом.

— А вы м-молодец, — бормотал управляющий. — Я, брат, сразу смекнул… Т-таких молодцов п-поискать надо… Т-труп в оранжерее…

В его голосе мне почудилось что-то зловещее. Но я вовремя вспомнил, что хмельная многозначительность часто несет в себе оттенок мутной угрозы, за которой, однако, ровным счетом ничего не кроется. Но все же после его ухода я не поленился встать с постели, чтобы запереть дверь комнаты изнутри.

Спал я тяжело. В голову лезла гадостная чепуха. Наплывали пирайи — давно не видались! Марья раскидывала карты, хитро посмеиваясь: «Пустые хлопоты, сахарный, позолоти…» Александр Филиппович толковал что-то о благоразумии, поднося к устам вилку с насаженным на нее живым вуалехвостом. Госпожа Снеткова проворковала ласково: «Женитесь поскорей, опоздаете!» — и пропала куда-то, а я с молотком долго крался по выщербленной мостовой, заботливо переступая через лужи. Подошла Елена, положила смуглую длиннопалую руку на мое плечо, спросила тихо: «Вам нечего мне сказать?»

Я размахнулся молотком… и, весь в холодном поту, пробудился. Комната была незнакомая. Какое-то время я дико озирал ее, не понимая, где нахожусь. Наконец чувство реальности возвратилось, и я вскочил на ноги, счастливый оттого, что Елена невредима, я не убил ее… Нет, пожалуй, этот способ ведения расследования имеет слишком существенные недостатки.