– Отнюдь.

«При такихъ данныхъ, слушившихъ несомнъннымъ доказательствомъ виновности Михайлова, были приняты мъры къ задержанiю его. Предположенiе, основанное на предварительномъ осмотръ тъла убитого, что преступленiе совершено было рано утромъ, давало поводъ заключить, что Михайловъ имълъ возможность уъхатъ изъ Петербурга съ утреннимъ поъздомъ Николаевсой желъзной дороги, поэтому сдълано было тотчасъ распоряженiе о преслъдованiи его на этомъ пути; но независимо отъ сего и въ виду полученныхъ свъденiй, что Михайловъ имълъ въ столицъ роднаго брата, розыски Сыскной Полицiи направлены были къ отысканiю мъста жительства сего послъдняго и сдълано распоряженiе объ осмотръ трактировъ и тому подобныхъ заведенiй, гдъ Михайловъ могъ скрываться до отъъзда на родину. Эта послъдняя мъра увънчалась полнымъ успъхомъ, а именно Михайловъ былъ задержанъ Сыскною Полицiею въ тотъ же день въ трактиръ, на Гончарной улицъ, близъ вокзала Николаевской желъзной дороги, вмъстъ съ братомъ его, на которомъ была надъта похищенная поддевка убитаго. Михайловъ въ преступленiи сознался и переданъ вмъстъ съ поличнымъ и тулупомъ, найденнымъ вслъдъ за задержанiемъ его въ квартиръ брата, въ распоряженiе судебной власти».

– Нету от вас никакого покою Ивану Митричу, – ворчала Глаша, на все руки мастерица, и домашняя хозяйка, и повариха, и экономка в одном лице, – на улице мороз, не приведи Господь, а тут происшествия, происшествия, – передразнила присланного за начальником сыскной полиции Путилиным посыльного, – да ноги отряхни, – процедила сквозь зубы, – снега по коридору нанесёшь, а мне потом от воды избавляйся. Жди, – и дальше порога не пустила, сама же тихими почти неслышными шагами прошелестела к двери в спальню хозяина, занесла руку, чтобы постучать.

Иван Дмитриевич не спал, проснулся с час тому и никак глаз сомкнуть не мог, всё мысли тяготили, то одно на ум придёт, то другое. Ворочался, как детская юла, но сон не шёл. Путилин слышал, как раздалось дребезжание колокольчика, как Глаша, в полголоса выражая своё недовольство, пошла отворять дверь. Потом жалобно звякнула цепочка, невнятный бубнёж.

Начальник сыска не стал ждать, когда Глаша начнёт с тихого стука, а потом и загрохочет кулаком, поднялся, натянул халат, с третьего раза попав в рукав, и направился к двери, отворил.

Домашняя хозяйка застыла с поднятой рукой.

– Ну, кто там? – Устало спросил Путилин.

– Посыльный.

– Я понимаю, что посыльный. Из наших? – Иван Дмитриевич имел в виду – из сыскного, домоправительница поняла.

– Первый раз вижу.

– Пусть пройдёт в кабинет.

– Так натопчет, – возмутилась Глаша, но увидев в свете колеблющей свечи лицо хозяина, быстро ретировалась.

Через минуту в кабинет, теребя шапку в руках, вошёл приземистый мужчина с седыми полосками в бороде и густыми бровями, остановился у входа и, переминаясь, с ноги на ногу, произнёс.

– Меня это, – голос, хоть и басовитый, но звучал как—то натянуто, видимо, человек оробел, встретив настороженный взгляд начальника сыска.

– Что стряслось? Кто прислал? Давай по порядку и безо всяких околоточностей? Понятно?

– Так точно, ваше превосходительство, – мужчина вытянулся, словно на параде, – понятно, – но так и остался стоять с открытым ртом, то ли не зная с чего начать, то ли робость, однако не проходила.

Иван Дмитриевич зажёг ещё один светильник на три свечи.

– Я слушаю.

– Ваше превосходительство, – набрался смелости мужчина, – близь Чёрной речки нашли убиенного.

– Не замёрзшего?

– Никак нет, убиенного, голова, вот тут проломлена, – и он рукой тронул затылок.

– Сам видел.

– Сам, – всем видом говоря, а как же, я лишку никогда не болтаю, – от этого за вами и пристав меня снарядил, сани выделил.

– Господин Евграфов.

– Так точно, Фёдор Осипыч..

Указанная территория относилась ко 2 участку Выборгской части, в которой приставом служил штабс—капитан Евграфов, довольно молодой человек, с которым не один раз сводила судьба Ивана Дмитриевича. Не оставляют преступники без надзора ни один участок столицы, вот и приходиться знать чуть ли не каждого околоточного в городе, не то что приставов.

– Погрейся, пока оденусь, – Путилин уже в дверях добавил, – зябко на улице, небось мороз кусает?

– Ишо как, – признался мужчина, – в этом годе зима лютая, ой, какая лютая.

Перед входом стояли сани. Иван Дмитриевич поёжился, выйдя из двери, и даже поднял меховой воротник пальто, но сев на скамью, удивился, что не так уж и холодно в столице.

Доехали быстро, всего—то несколько улиц, посыльный сидел на облучке с извозчиком и ни разу не повернулся, видимо, всё—таки робость перед самим Путилиным брала верх.

По пути Иван Дмитриевич ни о чём конкретном не помышлял, мысли бегали, как муравьи подле гнезда, вроде бы голова занята, но не понятно чем. Всё какие обрывки мыслей то о службе, которой в этом году четверть вековой юбилей и пора бы на покой, все таки действительный статский советник, то о злодеях, не ценящих человеческую жизнь, словно она не дана свыше Божьим проведением, а так пустяк, который можно походя забрать, то снова о том, кто в способности заменить его, Ивана Путилина, на таком ответственном посту, здесь мало лизоблюдства и преданного заглядывания в глаза вышестоящему начальству, здесь порой надо и под нож с пулями лезть, потом мысли перебросились на зиму.

Так и домчали до места преступления.

Штабс– капитан Евграфов, тридцати с небольшим лет, высокий блондин с короткими волосами и небесно—голубыми глазами, выхаживал по пустырю в ожидании начальника сыскной полиции. В «Справочной книге Санкт—Петербургского градоначальника» Фёдору Осиповичу было уделено несколько строк «Православный, женат, воспитывался в частном учебном заведении, на службе с 24 января 1864 года, в должности с 12 апреля 1874 года, в чине с 16 марта 1873 года», но эти скупые строки не могли вместить того, что с первого дня Евграфов взялся сперва за околоточных, а потом и за городовых, начал наводить порядок, какой только возможно, но не стало со стороны полицейских чинов самоуправства, капитан был скор на расправу, увольнял за большие нарушения безо всякой жалости и к тому же с «волчьим билетом». Подчинённые Фёдора Осиповича побаивались, но уважали за справедливость, иной раз своих в обиду не давал, когда возводили напраслину.

– Доброй ночи или утра, Иван Дмитрич, – протянул руку Путилину капитан.

– Главное не утро или ночь, а то, чтобы они были добрыми, – улыбнулся начальник сыскной полиции, пожимая руку Волгина.

– И то верно, но добрым назвать не могу.

– Рассказывайте, Фёдор Осипович, что стряслось в ваших краях?

– Так рассказывать нечего, от Чернореченского моста, – пристав указал рукою, – до Флюгова переулка, – кивнул в другую сторону, – возвращался из трактира Степан Тимофеев, заметил в стороне на пустыре тёмное пятно, подошёл, ну, а далее в участок, благо он недалеко.

– Значит, Степан Тимофеев.

– Знакомая фамилия?

– Нет, нет, это я так, а дальше?

– А дальше, дежурный пошёл с Тимофеевым, вызвали меня. Вот и всё.

– Вы осматривали место преступления?

– Нет, Иван Дмитрич, я более склонен доверять вашему чутью, поэтому более никто к трупу не подходил, кроме Тимофеева и дежурного.

– Хорошо.

Убитый лежал на спине, широко раскинув руки в стороны. На нём было надето только нижнее бельё. Расстёгнутый ворот нижней рубахи открывал покрытую седыми волосами грудь, поверх лежал на толстой нитке нательный медный крест.

Иван Дмитриевич сперва остановился подле убитого, обозревая место преступления. Повернулся то в одну сторону, то в другую. Склонился над трупом, повертел в руках нательный крестик, потом выпрямился и лоб Путилина прочертила морщинка.

– Н—да, – сказал он и пожал плечами. – становится понятным.